«Избавиться от комплекса младшего брата»: интервью с Алексеем Улько
Развязанная Россией война в Украине — колониальная. Относится ли эта тема к Узбекистану? Еще как.
К годовщине военного вторжения мы поговорили с самаркандским культурологом и лингвистом Алексеем Улько о деколонизации сознания, российской пропаганде в Узбекистане, колониальных практиках СССР и ориентализме. И, самое главное, о том, повлияет ли эта война на крах колониальных отношений в регионе и как нам начинать избавляться от российской пропаганды уже сейчас.
К годовщине военного вторжения мы поговорили с самаркандским культурологом и лингвистом Алексеем Улько о деколонизации сознания, российской пропаганде в Узбекистане, колониальных практиках СССР и ориентализме. И, самое главное, о том, повлияет ли эта война на крах колониальных отношений в регионе и как нам начинать избавляться от российской пропаганды уже сейчас.
Алексей Улько – культуролог, арт-критик, международный консультант.
Родился в Самарканде. Преподавал в Самаркандском Институте Иностранных Языков. Окончил магистратуру в Университете Эксетера. Автор двадцати экспериментальных фильмов и свыше сорока статей по культуре и современному искусству Центральной Азии. Член международных ассоциаций историков искусств и центральноазиатских исследований.
Родился в Самарканде. Преподавал в Самаркандском Институте Иностранных Языков. Окончил магистратуру в Университете Эксетера. Автор двадцати экспериментальных фильмов и свыше сорока статей по культуре и современному искусству Центральной Азии. Член международных ассоциаций историков искусств и центральноазиатских исследований.
— Что такое вообще постколониальные исследования?
Постколониальные исследования — это не какая-то дисциплина, не часть социологии, философии или антропологии. Это платформа, оптика, междисциплинарное направление, часть общей критической теории общества. Четкого определения, что такое постколониальное исследование, нет. Но основная идея такая — общества, которые сформировались к настоящему моменту, так или иначе несут в себе наследие колониального периода. И это наследие часто не осознается и воспринимается как норма, как якобы естественное положение вещей.
Это наследие касается как обществ, которые были колонизированы, так и обществ, которые колонизировали. Важно то, что это не работает в одну сторону как влияние более развитого общества на менее развитое — что, собственно, и есть основа колониальной оптики — нет, здесь есть серьезные взаимные определения, и колонизация определяет оба эти сообщества. Одно не может быть без другого. Современная Британия не была бы Британией, если бы она не колонизировала Соединенные Штаты, Африку и половину Азии и не прошла затем опыт собственной деколонизации.
Здесь нужно различать два понятия. Колонизация — это вопрос истории: обстоятельства, причины и эффекты завоеваний; методы колониального управления; наличие или отсутствие борьбы против колониализма и т. д. А вот колониальность — это уже вопрос формирования мировоззрения, восприятия мира, нуждающийся в анализе и рефлексии.
Это наследие касается как обществ, которые были колонизированы, так и обществ, которые колонизировали. Важно то, что это не работает в одну сторону как влияние более развитого общества на менее развитое — что, собственно, и есть основа колониальной оптики — нет, здесь есть серьезные взаимные определения, и колонизация определяет оба эти сообщества. Одно не может быть без другого. Современная Британия не была бы Британией, если бы она не колонизировала Соединенные Штаты, Африку и половину Азии и не прошла затем опыт собственной деколонизации.
Здесь нужно различать два понятия. Колонизация — это вопрос истории: обстоятельства, причины и эффекты завоеваний; методы колониального управления; наличие или отсутствие борьбы против колониализма и т. д. А вот колониальность — это уже вопрос формирования мировоззрения, восприятия мира, нуждающийся в анализе и рефлексии.
— Можно ли вообще применять слово «колониальный» к Советскому Союзу? Есть такое мнение, что колонии, колониализм — все это было «до», во времена Российской Империи, а то, что дальше — уже нет, «в Союзе все были равноправными».
— На этот счет консенсуса нет, есть разные точки зрения, но, на мой взгляд, они совершенно не равноправны и не равноценны. И ничто это не доказывает лучше, чем нынешняя российская война в Украине — которая является войной прежде всего колониальной, хотя о ней так не часто говорят. Но в России вы сейчас можете прочитать огромное количество текстов, которые отрицают колониальный характер не то, что СССР, а даже имперских завоеваний. Настойчиво пропихивается тезис, что «это другое».
Однако, само понятие «Центральная Азия», и все, что о ней говорится — это и есть последствие именно колониальной практики и оптики. Потому что сам по себе факт, что мы это обсуждаем и ставим вопрос: а была ли колонизация — это и есть свидетельство того, что она во многим продолжается, и не только в политике или экономике, но и в умах. Ведь даже вся терминология, которая в таких дискуссиях используется, различные взгляды на этот счет — они являются подтверждением существования доминирующего взгляда, который утверждает, что колонизации не было, а было лишь «добровольное присоединение» народов ЦА к России, которое затем плавно перетекло в социалистическое братство, в котором народы ЦА обрели блага цивилизации, свою государственность и т. д.
Интересно, что в поддержании этого мифа в той или иной его форме заинтересованы и левые с их апологетикой советскости, и правые, стремящиеся обелить Россию.
Важно иметь в виду, что в советское время колониальная проблематика постепенно эволюционировала. В первые годы советской власти она была очень сильна — зверство колониальной политики царизма постоянно подчеркивалось и противопоставлялось якобы интеграционной политике большевиков. Но эта интеграционная политика была во многом номинальна, в первые годы она во многом исходила из т.н. центра. Например, большевики, коммунисты, социал-демократы в Центральной Азии сопротивлялись включению местных узбеков и таджиков в компартии на основании того, что, как они утверждали, «у узбеков нет пролетарского сознания».
Об этом много говорилось и писалось в 1920-е годы. Но постепенно критика колониальности царизма ослабевала. На каком-то этапе возникли термины «присоединения» и его «объективно прогрессивного значения», которое трактовалось таким образом, что да, царизм был колониальным и угнетающим элементом, но через «присоединение» Центральной Азии возникло «объективное благо» — через общение с «самым прогрессивным» русским пролетариатом произошло революционизирование местного населения.
Однако, само понятие «Центральная Азия», и все, что о ней говорится — это и есть последствие именно колониальной практики и оптики. Потому что сам по себе факт, что мы это обсуждаем и ставим вопрос: а была ли колонизация — это и есть свидетельство того, что она во многим продолжается, и не только в политике или экономике, но и в умах. Ведь даже вся терминология, которая в таких дискуссиях используется, различные взгляды на этот счет — они являются подтверждением существования доминирующего взгляда, который утверждает, что колонизации не было, а было лишь «добровольное присоединение» народов ЦА к России, которое затем плавно перетекло в социалистическое братство, в котором народы ЦА обрели блага цивилизации, свою государственность и т. д.
Интересно, что в поддержании этого мифа в той или иной его форме заинтересованы и левые с их апологетикой советскости, и правые, стремящиеся обелить Россию.
Важно иметь в виду, что в советское время колониальная проблематика постепенно эволюционировала. В первые годы советской власти она была очень сильна — зверство колониальной политики царизма постоянно подчеркивалось и противопоставлялось якобы интеграционной политике большевиков. Но эта интеграционная политика была во многом номинальна, в первые годы она во многом исходила из т.н. центра. Например, большевики, коммунисты, социал-демократы в Центральной Азии сопротивлялись включению местных узбеков и таджиков в компартии на основании того, что, как они утверждали, «у узбеков нет пролетарского сознания».
Об этом много говорилось и писалось в 1920-е годы. Но постепенно критика колониальности царизма ослабевала. На каком-то этапе возникли термины «присоединения» и его «объективно прогрессивного значения», которое трактовалось таким образом, что да, царизм был колониальным и угнетающим элементом, но через «присоединение» Центральной Азии возникло «объективное благо» — через общение с «самым прогрессивным» русским пролетариатом произошло революционизирование местного населения.
Таким образом, по мере того как СССР эволюционировал, эволюционировал и дискурс. И сейчас никто из серьезных исследователей не оспаривает того утверждения, что в Советском Союзе присутствовал сильный элемент колониальности, который был унаследован от Российской империи, хотя бы уже потому, что люди были те же самые и мировоззрение даже самых интернациональных коммунистов базировалось на ощущении того, что есть «цивилизованное» и «нецивилизованное» население.
То есть это оставалось той же самой подспудной ценностной ориентацией. Правда, цивилизация и прогресс уже понималась не как балы, свечи и умение говорить на французском, а как приобщенность к марксистско-ленинскому учению. При этом российский социолог Сергей Абашин пишет, что советский строй не исчерпывался колониальным дискурсом: советское содержало в себе колониальные элементы, но не было полностью ими исчерпано, особенно в поздние годы. Указывается, что в послесталинское время уже не было прямого угнетения народов по национальному признаку. Были открыты квоты для студентов из национальных окраин, власть в значительной степени была передана местным элитам: в Казахстане — казахам, в Узбекистане — узбекам. Это якобы не вписывается в классическую колониальную систему.
Но по моему мнению — вписывается, потому что сама эта колониальная система очень обширна и разнообразна. Если вспомнить лишь Великобританию, то ее колониями была не только Индия и половина Африки, которые почти автоматически всплывают в сознании при слове «колониализм», но и Новая Зеландия, Сингапур, Австралия, Канада и Соединенные Штаты Америки до своего возникновения. Гонконг был британской колонией до 1997 г., если что. А ведь в разное время были колонии и у Франции, Испании, Португалии, Бельгии, Германии, Голландии — и у России. Существовали разные формы колониализма.
Я не вижу особых проблем, чтобы описывать советскую систему в этих же терминах, учитывая, что это очень широкая, глубокая и разнообразная система взглядов. Как раз постколониальная оптика сейчас исключительно важна — и в особенности для понимания развязанной РФ войны в Украине.
Давайте рассмотрим несколько примеров. Например, ситуацию, которая возникла сразу после окончания существования Российской Империи, и которая у нас в истории позиционируется как Гражданская, т. е. внутренняя война. Центральным сюжетом этой войны является, разумеется, борьба советской власти против окруживших ее врагов — армий Деникина, Юденича, Колчака, а также «националистов» и «интервентов». Но эта война, по сути являлась захватом Россией (в форме РСФСР), образовавшихся после распада Империи и октябрьской революции 1917 г. самопровозглашенных маленьких государств, созданием новых и их поглощением. Ведь уже в 1917−18гг. образовались и Кокандская Автономия, и Алаш-Орда, и Украинская (и Западно- Украинская) Народные Республики, и республики Закавказья, и прибалтийские республики — всего около 150 государственных образований, половина из которых была про-советской ориентации, но стремилась к автономии. Тогда еще Советского Союза не было, а была РСФСР, которая, несмотря на всю анти-имперскую риторику, сразу же начала заниматься установлением своей власти в этих регионах.
Принцип самоопределения оставался с самого начала достаточно условным. Советской власти удалось, по сути, снова завоевать те же самые территории, которые принадлежали Российской Империи — за исключением Финляндии, Прибалтики и Польши. Сибирь, Дальний Восток, Украина, Кавказ и Центральная Азия были заново переподчинены. Таким образом, здесь мы видим у большевиков желание вернуть государственность все в те же самые колониальные границы и постепенно поглотить остатки какой бы то ни было самостоятельности, приписывая при этом себе атрибуты свободы и прогресса, а по сути, навязывая народам бывшей Империи свое террористическое правление.
Но по моему мнению — вписывается, потому что сама эта колониальная система очень обширна и разнообразна. Если вспомнить лишь Великобританию, то ее колониями была не только Индия и половина Африки, которые почти автоматически всплывают в сознании при слове «колониализм», но и Новая Зеландия, Сингапур, Австралия, Канада и Соединенные Штаты Америки до своего возникновения. Гонконг был британской колонией до 1997 г., если что. А ведь в разное время были колонии и у Франции, Испании, Португалии, Бельгии, Германии, Голландии — и у России. Существовали разные формы колониализма.
Я не вижу особых проблем, чтобы описывать советскую систему в этих же терминах, учитывая, что это очень широкая, глубокая и разнообразная система взглядов. Как раз постколониальная оптика сейчас исключительно важна — и в особенности для понимания развязанной РФ войны в Украине.
Давайте рассмотрим несколько примеров. Например, ситуацию, которая возникла сразу после окончания существования Российской Империи, и которая у нас в истории позиционируется как Гражданская, т. е. внутренняя война. Центральным сюжетом этой войны является, разумеется, борьба советской власти против окруживших ее врагов — армий Деникина, Юденича, Колчака, а также «националистов» и «интервентов». Но эта война, по сути являлась захватом Россией (в форме РСФСР), образовавшихся после распада Империи и октябрьской революции 1917 г. самопровозглашенных маленьких государств, созданием новых и их поглощением. Ведь уже в 1917−18гг. образовались и Кокандская Автономия, и Алаш-Орда, и Украинская (и Западно- Украинская) Народные Республики, и республики Закавказья, и прибалтийские республики — всего около 150 государственных образований, половина из которых была про-советской ориентации, но стремилась к автономии. Тогда еще Советского Союза не было, а была РСФСР, которая, несмотря на всю анти-имперскую риторику, сразу же начала заниматься установлением своей власти в этих регионах.
Принцип самоопределения оставался с самого начала достаточно условным. Советской власти удалось, по сути, снова завоевать те же самые территории, которые принадлежали Российской Империи — за исключением Финляндии, Прибалтики и Польши. Сибирь, Дальний Восток, Украина, Кавказ и Центральная Азия были заново переподчинены. Таким образом, здесь мы видим у большевиков желание вернуть государственность все в те же самые колониальные границы и постепенно поглотить остатки какой бы то ни было самостоятельности, приписывая при этом себе атрибуты свободы и прогресса, а по сути, навязывая народам бывшей Империи свое террористическое правление.
Однако, важным для нас является не столько история колонизации, и даже не разговоры о том, кто кого разгромил, обманул и притеснял. В этих постоянно дебатирующихся вопросах можно согласиться, что никто в этой войне не был невинен и что насилие было со всех сторон. Пусть так. Для настоящего времени мне кажется гораздо более важным разговор о
колониальности сознания.
колониальности сознания.
Вернемся к вашему вопросу о колониальном характере СССР. Сама по себе постановка вопроса очень интересна. Возникает такая ситуация, что с одной стороны СССР выглядит как некое единство равных и свободных народов, но при этом всегда предстает как некий даритель блага из развитого «центра» некоей заведомо отсталой «периферии»: «Советский Союз дал промышленность Узбекистану», или «СССР дал образование узбекам». При этом Советский Союз всегда подспудно ассоциируется с Россией или русскими, чья культура и власть переопределяются как «советские», и уже в таком виде оказываются «отмытыми» от грехов колониализма.
Эта подмена понятий, к сожалению, мало осознается, хотя она хорошо видна на примере Второй мировой войны, которая у нас до сих пор часто называется «Великой Отечественной». Потому что первая часть войны, когда Советский Союз воевал параллельно с Германией с целью порабощения Восточной Европы, как бы из истории выпадает. В РФ, кажется, об этом вообще запрещено говорить. Усиленно пропихивается следующий сюжет: Советский Союз воевал, и у всех его граждан была какая-то общая, справедливая и сугубо оборонительная война. Но все, что связано с победами, так или иначе приписывается русским или России: «отступать нам некуда, позади — Москва». Все остальные являются ее вторичными участниками: например, узбеки, которые помогали в тылу, принимали эвакуированных.
При этом в контексте этого мифа о войне любые формы национальной борьбы всегда позиционируются откровенно враждебными, если они связаны с территорией СССР: это украинские, польские и прибалтийские националисты, Туркестанский легион, крымские татары и т. д. Они ведь «сотрудничали с нацистами».
То, что СССР на государственном уровне два года сотрудничал с нацистами и поставлял в Германию важнейшие ресурсы для ведения войны в Европе — это не считается, «это другое». Снова постулируется одно и то же: национальные движения в контексте СССР могут быть только враждебными, они всегда якобы являются марионетками в руках врага. А вот югославские, норвежские, французские и пр. партизаны — это всегда положительные герои, чуть ли не союзники СССР, хотя это было далеко не так. То есть, здесь присутствует далеко не только политическая, но и колониальная маркировка.
Еще прекрасный пример — это танк Т-34, столь важный для всего советского и российского культа войны, был разработан в Харькове, в Украине. И производился сначала на Харьковском заводе, потом в Ленинграде. Так вот, этот хороший танк всегда позиционируется как советский и — по умолчанию, российский или русский. Деды воевали, можем повторить и т. д. Если сказать, что Т-34 — это лучший украинский танк Второй мировой войны, это вызовет бурю возмущения. У Украины не могло быть своего танкостроения! Это все «дал» Советский Союз. Но при этом Украина якобы была равноправной республикой в составе СССР.
Или, например, в Ташкенте производились самолеты Ли-2, которые являлись лицензионной военной версией американского самолета Douglass DC3. Об их американском происхождении еще помнят разве что любители истории авиации. Для всех остальных в Ташкенте производили советские самолеты, которые специально переименовали в честь русского главного инженера Лисунова, руководившего их лицензионным производством — но вот сказать, что это узбекские транспортные самолеты в ходе войны использовались в Красной Армии, или вообще предположить, что узбеки могли что-то производить…
Нет, нет, они только хорошо готовили плов. Транспортный самолет не может быть узбекским — им может быть только плов, гостеприимство, чапан. Узбекским может быть солдат, который пошел воевать за советскую власть — но воевал он так себе. А архетипичные узбеки на войне — это конечно, семья кузнеца Шомахмудова, у которой в истории нет своей субъектности, которая мыслится исключительно в контексте своего «восточного гостеприимства» по отношению к сиротам, эвакуированным из европейской части СССР.
То же самое происходило во всех других областях культуры и общества. С середины XIX века и особенно после войны в общественном сознании культивировалось однозначное представление, что городское население Империи, а потом и СССР — это прежде всего русское население, которое и является носителем прогрессивной городской культуры и источниками некой цивилизационной нормы. То есть государство, свет, электричество, заводы, фабрики, школы — это всё как бы приписывается Советскому Союзу, но собственником, производителем и распорядителем всего этого блага является русский народ, щедро делящийся им с «младшими братьями», культура которых постепенно все более осмыслялась и, главное, создавалась как периферийная, сельская, экзотическая.
Интересно, что это же самое, по сути, расистское, отношение сейчас бурно изливается в чатах т.н. российских «релокантов», укрывшихся от своего репрессивного режима в Узбекистане. Люди на полном серьезе спрашивают, где в Ташкенте можно постричься или купить «нормальный чай», можно ли ходить в поликлиники и едят ли узбеки что-то кроме плова и т. д. В их представлении узбеки, как и другие центральноазиатские народы, просто не могут обладать всеми этими атрибутами городской культуры.
Эта подмена понятий, к сожалению, мало осознается, хотя она хорошо видна на примере Второй мировой войны, которая у нас до сих пор часто называется «Великой Отечественной». Потому что первая часть войны, когда Советский Союз воевал параллельно с Германией с целью порабощения Восточной Европы, как бы из истории выпадает. В РФ, кажется, об этом вообще запрещено говорить. Усиленно пропихивается следующий сюжет: Советский Союз воевал, и у всех его граждан была какая-то общая, справедливая и сугубо оборонительная война. Но все, что связано с победами, так или иначе приписывается русским или России: «отступать нам некуда, позади — Москва». Все остальные являются ее вторичными участниками: например, узбеки, которые помогали в тылу, принимали эвакуированных.
При этом в контексте этого мифа о войне любые формы национальной борьбы всегда позиционируются откровенно враждебными, если они связаны с территорией СССР: это украинские, польские и прибалтийские националисты, Туркестанский легион, крымские татары и т. д. Они ведь «сотрудничали с нацистами».
То, что СССР на государственном уровне два года сотрудничал с нацистами и поставлял в Германию важнейшие ресурсы для ведения войны в Европе — это не считается, «это другое». Снова постулируется одно и то же: национальные движения в контексте СССР могут быть только враждебными, они всегда якобы являются марионетками в руках врага. А вот югославские, норвежские, французские и пр. партизаны — это всегда положительные герои, чуть ли не союзники СССР, хотя это было далеко не так. То есть, здесь присутствует далеко не только политическая, но и колониальная маркировка.
Еще прекрасный пример — это танк Т-34, столь важный для всего советского и российского культа войны, был разработан в Харькове, в Украине. И производился сначала на Харьковском заводе, потом в Ленинграде. Так вот, этот хороший танк всегда позиционируется как советский и — по умолчанию, российский или русский. Деды воевали, можем повторить и т. д. Если сказать, что Т-34 — это лучший украинский танк Второй мировой войны, это вызовет бурю возмущения. У Украины не могло быть своего танкостроения! Это все «дал» Советский Союз. Но при этом Украина якобы была равноправной республикой в составе СССР.
Или, например, в Ташкенте производились самолеты Ли-2, которые являлись лицензионной военной версией американского самолета Douglass DC3. Об их американском происхождении еще помнят разве что любители истории авиации. Для всех остальных в Ташкенте производили советские самолеты, которые специально переименовали в честь русского главного инженера Лисунова, руководившего их лицензионным производством — но вот сказать, что это узбекские транспортные самолеты в ходе войны использовались в Красной Армии, или вообще предположить, что узбеки могли что-то производить…
Нет, нет, они только хорошо готовили плов. Транспортный самолет не может быть узбекским — им может быть только плов, гостеприимство, чапан. Узбекским может быть солдат, который пошел воевать за советскую власть — но воевал он так себе. А архетипичные узбеки на войне — это конечно, семья кузнеца Шомахмудова, у которой в истории нет своей субъектности, которая мыслится исключительно в контексте своего «восточного гостеприимства» по отношению к сиротам, эвакуированным из европейской части СССР.
То же самое происходило во всех других областях культуры и общества. С середины XIX века и особенно после войны в общественном сознании культивировалось однозначное представление, что городское население Империи, а потом и СССР — это прежде всего русское население, которое и является носителем прогрессивной городской культуры и источниками некой цивилизационной нормы. То есть государство, свет, электричество, заводы, фабрики, школы — это всё как бы приписывается Советскому Союзу, но собственником, производителем и распорядителем всего этого блага является русский народ, щедро делящийся им с «младшими братьями», культура которых постепенно все более осмыслялась и, главное, создавалась как периферийная, сельская, экзотическая.
Интересно, что это же самое, по сути, расистское, отношение сейчас бурно изливается в чатах т.н. российских «релокантов», укрывшихся от своего репрессивного режима в Узбекистане. Люди на полном серьезе спрашивают, где в Ташкенте можно постричься или купить «нормальный чай», можно ли ходить в поликлиники и едят ли узбеки что-то кроме плова и т. д. В их представлении узбеки, как и другие центральноазиатские народы, просто не могут обладать всеми этими атрибутами городской культуры.
— То есть незаметно так Советский союз стал уравниваться с русским.
— Да. Произошла нормализация русской городской культуры в качестве общесоветской. Что в этих условиях может быть украинским? Сало, шаровары, народные песни, венки. Узбекскими могут быть тюбетейка, лепешка, дутар. Существуют чукотские народные пляски, армянский коньяк, грузинский чай и так далее. Но все это приобретает фольклорный характер и культивируется именно как таковое. Очень часто говорится о том, что Советский Союз «развивал» национальную культуру и государственность, но национальное он культивировал в виде таких гротескных фольклорных образований. В советских гуманитарных вузах были такие предметы, как «культура народов СССР», «литература народов СССР» и т. д., и русские художники, писатели и т. д. в этих дисциплинах не рассматривались. Им была уготована роль «классиков».
При этом в число «русских» деятелей культуры зачислялись такие фигуры, как Гоголь, Айвазовский, Куинджи, Малевич, Шагал, братья Бурлюки, Савицкий, Рихтер, Эйзенштейн и многие другие, которые этническими русскими совсем не являлись. Предполагалось, что вся национальная интеллигенция (как и государственность) была хороша лишь в той мере, в которой она была русифицирована. Узбекская, грузинская, чувашская, дагестанская интеллигенция почти не отличалась в манерах и образе жизни от русской — потому что все эти новые культурные коды были перемаркированы как «советские», и любой отход от них рассматривался — и порицался, а порой карался — как «проявления национализма».
И эта колониальная ситуация, по сути, продолжает обсуждаться в тех же самых категориях, придуманных в советское время. Для большинства представителей русскоязычной среды это даже не вопрос: Советскому Союзу (а стало быть, прогрессивному русскому народу) приписывается все позитивное, а все негативное относится к каким-то изолированным институциональным вещам. Города, школы, заводы, фабрики построили русские, подарив их народам, которые их не имели — и в советском дискурсе не могло ничего быть такого, чтобы построили узбеки для узбеков, кроме тандыра и махалли. Националисты — это всегда какие-то местные, периферийные враги, либо прирученные кружки народного танца.
А такие вещи как ГУЛАГ, массовые казни, КГБ, партийный аппарат, тотальная коррупция, лживая советская пропаганда — это все так, «побочные явления», перегибы на местах, не затрагивающие объективной благой сути общесоветского нарратива. Все эти массовые преступления никогда не позиционируются как «наши». Эти явления из традиционного советского нарратива исключены, они не являются его составной частью, где говорится исключительно про школы, заводы, фабрики, космическую программу, интернациональную дружбу и т. д.
Чтобы понять, почему это избирательное самовосхваление есть симптом колониального мышления, достаточно сравнить его с ситуацией, где похожие технические и системные заимствования происходили без этого колониального дарителя блага. Например, все что касается технических заимствований Россией у стран т.н. «Запада». Известно, что практически все технические новшества, которыми впоследствии «прогрессивный русский народ» щедро одарил «отсталых азиатов», так или иначе были изначально — и достаточно свободно заимствованы Россией из Европы и США.
При этом еще до 1917, и особенно после, в СССР была создана целая индустрия фальсификаций, объявляющих «отечественных ученых» и инженеров действительными первооткрывателями того или иного явления или изобретения, в то время как они в лучшем случае адаптировали заимствования к местному контексту. В этом пантеоне есть Можайский, создатель нелетающего самолета, есть Попов — «изобретатель радио», который развивал определенные, сделанные до него, открытия, есть Черепановы, которые строили паровозы по образцу английских и т. д. Но эти российские адаптации были частью процесса естественного развития и заимствований у равных по статусу стран, который происходил по всей Европе с участием США. В нем не было колониальных отношений, поэтому нет и западных колонизаторов, утверждающих, что Европа и США — это источник и даритель отсталой России технических новшеств, за которые Россия должна быть им вечно благодарна и признавать свою вечную от них зависимость.
При этом в число «русских» деятелей культуры зачислялись такие фигуры, как Гоголь, Айвазовский, Куинджи, Малевич, Шагал, братья Бурлюки, Савицкий, Рихтер, Эйзенштейн и многие другие, которые этническими русскими совсем не являлись. Предполагалось, что вся национальная интеллигенция (как и государственность) была хороша лишь в той мере, в которой она была русифицирована. Узбекская, грузинская, чувашская, дагестанская интеллигенция почти не отличалась в манерах и образе жизни от русской — потому что все эти новые культурные коды были перемаркированы как «советские», и любой отход от них рассматривался — и порицался, а порой карался — как «проявления национализма».
И эта колониальная ситуация, по сути, продолжает обсуждаться в тех же самых категориях, придуманных в советское время. Для большинства представителей русскоязычной среды это даже не вопрос: Советскому Союзу (а стало быть, прогрессивному русскому народу) приписывается все позитивное, а все негативное относится к каким-то изолированным институциональным вещам. Города, школы, заводы, фабрики построили русские, подарив их народам, которые их не имели — и в советском дискурсе не могло ничего быть такого, чтобы построили узбеки для узбеков, кроме тандыра и махалли. Националисты — это всегда какие-то местные, периферийные враги, либо прирученные кружки народного танца.
А такие вещи как ГУЛАГ, массовые казни, КГБ, партийный аппарат, тотальная коррупция, лживая советская пропаганда — это все так, «побочные явления», перегибы на местах, не затрагивающие объективной благой сути общесоветского нарратива. Все эти массовые преступления никогда не позиционируются как «наши». Эти явления из традиционного советского нарратива исключены, они не являются его составной частью, где говорится исключительно про школы, заводы, фабрики, космическую программу, интернациональную дружбу и т. д.
Чтобы понять, почему это избирательное самовосхваление есть симптом колониального мышления, достаточно сравнить его с ситуацией, где похожие технические и системные заимствования происходили без этого колониального дарителя блага. Например, все что касается технических заимствований Россией у стран т.н. «Запада». Известно, что практически все технические новшества, которыми впоследствии «прогрессивный русский народ» щедро одарил «отсталых азиатов», так или иначе были изначально — и достаточно свободно заимствованы Россией из Европы и США.
При этом еще до 1917, и особенно после, в СССР была создана целая индустрия фальсификаций, объявляющих «отечественных ученых» и инженеров действительными первооткрывателями того или иного явления или изобретения, в то время как они в лучшем случае адаптировали заимствования к местному контексту. В этом пантеоне есть Можайский, создатель нелетающего самолета, есть Попов — «изобретатель радио», который развивал определенные, сделанные до него, открытия, есть Черепановы, которые строили паровозы по образцу английских и т. д. Но эти российские адаптации были частью процесса естественного развития и заимствований у равных по статусу стран, который происходил по всей Европе с участием США. В нем не было колониальных отношений, поэтому нет и западных колонизаторов, утверждающих, что Европа и США — это источник и даритель отсталой России технических новшеств, за которые Россия должна быть им вечно благодарна и признавать свою вечную от них зависимость.
Здесь мы видим большую разницу между тем, как выступает в этом нарративе Запад, который позиционируется всего лишь немного более продвинутым в техническим смысле обществом, чем было российское (что, кстати, активно оспаривалось советской историей) — и тем, как осмысляются взаимоотношения между Россией и «отсталой» Центральной Азией. Для homo soveticus аксиоматично, что Россия, а потом Советский Союз, учила местных безграмотных крестьян уму- разуму, строила им школы, больницы, заводы, а в ответ получила лютую неблагодарность в виде стремления к какой-то культурной и политической независимости, которое немедленно шельмовалось как «национализм».
Что касается этой самой «неблагодарности» — к сожалению, большая часть антиколониального ресентимента в Центральной Азии является просто перевертышем имперской колониальной традиции. То, что раньше называлось прогрессом — называется теперь национальным притеснением. Лозунги национальных идеологий пришли на место лозунгов о социалистическом строительстве. Но язык описания этих процессов тот же самый, продолжается фиксация на этническом компоненте. Но так было не всегда.
Например, джадиды предполагали организацию одного большого мусульманского государства, в котором бывшим колонизаторам уделялось значительное место. В Кокандской автономии вообще предполагалось, что треть парламента будут занимать русские. В тот момент было очень сильное желание объединения, которое потом было осуждено как «пантюркизм». Но затем национальное строительство приняло те формы, которые мы имеем сейчас, и мы на ней серьезно зависли, будто эта, по сути, архаичная концепция организации человеческого общества по этническому признаку, является единственно правильной и возможной: «Ты кто? Я — наполовину русский, наполовину таджик. А ты чистый татарин? Чистый узбек?». Вот это совершенно мифическое понятие «чистый» используется до сих пор на полном серьезе, и важность этничности очень специфична для нашего региона. Как и разговоры о прошлом.
В русскоязычной среде, и в целом постсоветской среде ведется много дебатов о прошлом. Была ли Киевская Русь Киевской или она была изначально прото-Россией. Возникла ли казахская государственность в XV веке или она была уже сформированной в начале нашей эры. Эти дебаты носят ретроспективный характер и отличаются тем, что какие-то современные понятия и определения люди пытаются применить к тому, что происходило в прошлом, не совсем понимая, что их просто не было, этих определений, в прошлом.
Тогда как постколониальная критика и деколониальная практика за рубежом — это разговор не столько о прошлом, сколько о настоящем и о будущем. Постколониальные мыслители, анализируя прошлое, размышляли о перспективе, о том, что будет дальше. Вся эта система представлений была построена на идеях освобождения, прогрессе, развитии, деколонизации — в том числе и освобождения от колониальных представлений о прогрессе и развитии. То, что у нас не прослеживается. У нас есть эта борьба с прошлым и борьба за прошлое — и я вижу в этом очень сильное колониальное влияние России, какое-то навязанное, глупое, искусственное желание найти в прошлом некую «точку восстановления системы», и в очередной раз все переписать заново. Желание найти заветную кнопку Undo в истории, которую можно до бесконечности нажимать, пока не дойдешь до точки, когда говоришь: ну вот всё, вот оно подлинное «настоящее», избавились мы наконец от наслоений.
Но никакого Undo нет, никакого возвращения назад нет и в принципе быть не может. Никакой точки, которая бы говорила: вот это действительно наше, настоящее, русское, или татарское, или еще какое там. Такого нет, потому что всегда были и продолжают существовать, возникать и изменяться гибридные идентичности, которые очевидны даже в самых самобытных и изолированных культурах, не говоря уже о такой вечно транзитной зоне как Центральная Азия.
Например, джадиды предполагали организацию одного большого мусульманского государства, в котором бывшим колонизаторам уделялось значительное место. В Кокандской автономии вообще предполагалось, что треть парламента будут занимать русские. В тот момент было очень сильное желание объединения, которое потом было осуждено как «пантюркизм». Но затем национальное строительство приняло те формы, которые мы имеем сейчас, и мы на ней серьезно зависли, будто эта, по сути, архаичная концепция организации человеческого общества по этническому признаку, является единственно правильной и возможной: «Ты кто? Я — наполовину русский, наполовину таджик. А ты чистый татарин? Чистый узбек?». Вот это совершенно мифическое понятие «чистый» используется до сих пор на полном серьезе, и важность этничности очень специфична для нашего региона. Как и разговоры о прошлом.
В русскоязычной среде, и в целом постсоветской среде ведется много дебатов о прошлом. Была ли Киевская Русь Киевской или она была изначально прото-Россией. Возникла ли казахская государственность в XV веке или она была уже сформированной в начале нашей эры. Эти дебаты носят ретроспективный характер и отличаются тем, что какие-то современные понятия и определения люди пытаются применить к тому, что происходило в прошлом, не совсем понимая, что их просто не было, этих определений, в прошлом.
Тогда как постколониальная критика и деколониальная практика за рубежом — это разговор не столько о прошлом, сколько о настоящем и о будущем. Постколониальные мыслители, анализируя прошлое, размышляли о перспективе, о том, что будет дальше. Вся эта система представлений была построена на идеях освобождения, прогрессе, развитии, деколонизации — в том числе и освобождения от колониальных представлений о прогрессе и развитии. То, что у нас не прослеживается. У нас есть эта борьба с прошлым и борьба за прошлое — и я вижу в этом очень сильное колониальное влияние России, какое-то навязанное, глупое, искусственное желание найти в прошлом некую «точку восстановления системы», и в очередной раз все переписать заново. Желание найти заветную кнопку Undo в истории, которую можно до бесконечности нажимать, пока не дойдешь до точки, когда говоришь: ну вот всё, вот оно подлинное «настоящее», избавились мы наконец от наслоений.
Но никакого Undo нет, никакого возвращения назад нет и в принципе быть не может. Никакой точки, которая бы говорила: вот это действительно наше, настоящее, русское, или татарское, или еще какое там. Такого нет, потому что всегда были и продолжают существовать, возникать и изменяться гибридные идентичности, которые очевидны даже в самых самобытных и изолированных культурах, не говоря уже о такой вечно транзитной зоне как Центральная Азия.
— То, что у нас есть сейчас, это и есть настоящая узбекская культура, например? И в каждый новый момент какая она будет, такая она и есть.
— Совершенно верно. Мы должны смотреть на то, что происходит, в целостности — и это есть та самая наша культура во всей ее совокупности. Другой нет. Она может быть потенциально другой, она обязательно
станет другой — может развиваться в этом или другом направлении, появятся какие-то новые условия, новые определения. Мы это видим, и я об этом довольно много говорил об этом раньше, в большом интервью, что «мы ломимся в прокрустово ложе национального». Весь мир уходит от этих определений, от этноцентричности, какая-то национальная идея уже давно воспринимается как некая политическая формация, ну и футурологи говорят о том, что и это уже уходит.
Но при этом существуют городские агломерации, которые сами по себе представляют собой огромные сообщества, в которых сосуществуют представители различных этносов. Лет 50 назад это были американские, потом европейские города: Лондон, Париж, Торонто, Нью-йорк, сейчас это уже огромное количество городов, допустим, в Китае. Шанхай — это далеко не чисто китайский город. Там живет огромное количество экспатов. Или арабские страны, Дубай. Это полисы, они, по сути, определяют свои какие-то свои локально-глобальные формы политики. Уже другой уровень, не национальный, даже не транснациональный, а какой-то полисный.
Если оставить в стороне апокалиптические прогнозы, то в будущем культура будет развиваться в том числе в рамках появления новых цифровых сообществ. Перспективы того, как именно все это будет происходить, достаточно сейчас пока неизученные и размытые у всех, учитывая массу дестабилизирующих факторов. Но об этом думают и пытаются прогнозировать возможные сценарии ведущие ученые в различных дисциплинах. Возникает совершенно новая картина мира, новые концепции. А у нас они такие же, как они были в XIX веке. До сих пор везде господствует некое представление о национальности, которая существовала всегда, прошла через все сложности, но никакие войны и миграции — ничего ее не изменило. И на бытовом уровне мы постоянно говорим о каком-то «национальном менталитете», не понимая, что мы видим определенный, незначительный по времени срез постоянно видоизменяющейся культуры, который, по сути, только сейчас вот такой, а не всегда был таким.
станет другой — может развиваться в этом или другом направлении, появятся какие-то новые условия, новые определения. Мы это видим, и я об этом довольно много говорил об этом раньше, в большом интервью, что «мы ломимся в прокрустово ложе национального». Весь мир уходит от этих определений, от этноцентричности, какая-то национальная идея уже давно воспринимается как некая политическая формация, ну и футурологи говорят о том, что и это уже уходит.
Но при этом существуют городские агломерации, которые сами по себе представляют собой огромные сообщества, в которых сосуществуют представители различных этносов. Лет 50 назад это были американские, потом европейские города: Лондон, Париж, Торонто, Нью-йорк, сейчас это уже огромное количество городов, допустим, в Китае. Шанхай — это далеко не чисто китайский город. Там живет огромное количество экспатов. Или арабские страны, Дубай. Это полисы, они, по сути, определяют свои какие-то свои локально-глобальные формы политики. Уже другой уровень, не национальный, даже не транснациональный, а какой-то полисный.
Если оставить в стороне апокалиптические прогнозы, то в будущем культура будет развиваться в том числе в рамках появления новых цифровых сообществ. Перспективы того, как именно все это будет происходить, достаточно сейчас пока неизученные и размытые у всех, учитывая массу дестабилизирующих факторов. Но об этом думают и пытаются прогнозировать возможные сценарии ведущие ученые в различных дисциплинах. Возникает совершенно новая картина мира, новые концепции. А у нас они такие же, как они были в XIX веке. До сих пор везде господствует некое представление о национальности, которая существовала всегда, прошла через все сложности, но никакие войны и миграции — ничего ее не изменило. И на бытовом уровне мы постоянно говорим о каком-то «национальном менталитете», не понимая, что мы видим определенный, незначительный по времени срез постоянно видоизменяющейся культуры, который, по сути, только сейчас вот такой, а не всегда был таким.
— Что скажете насчет Алишера Кадырова и его высказываний об узбекском и русском языке, о флагах СССР?
— Я вижу в этом проблему, распадающуюся на две. И, с одной стороны, это сам Кадыров, о котором мы можем поговорить, но я недостаточно о нем знаю, хотя читал его какие-то высказывания. Вторая проблема — то, о чем говорит Кадыров и Кадыров как симптом какой-то проблемы. На эту тему говорится немало, но уровень обсуждения обычно довольно низкий. К сожалению, в дискуссии о языках мало участвуют профессиональные современные лингвисты, которые понимают, как функционирует язык в обществе, и что по этому поводу нужно иметь в виду. Мы об этом беседовали некоторое время назад в рамках проекта ХУКа.
Потому я только повторю уже озвученные тезисы: невозможно пытаться прописать какой-то рецепт того, что нам делать с узбекским языком, не диагностировав ситуацию. Мы не проводим полноценные научные исследования, системный анализ ситуации, мы не описываем ситуацию, а просто говорим: «вот, у нас есть некая проблема, давайте ее будем быстро-быстро решать». Но так мы никогда ничего не решим, потому что не знаем, что происходит на самом деле. В случае с узбекским языком и с желанием его укрепления — пока мы не поймём, как он реально функционирует в обществе, в каких случаях он используется, кем, какой именно узбекский язык, какие существуют социальные условия, какие у его использования есть проблемы. Пока это не будет исследовано и осознанно специалистами, мы не сможем квалифицированно решить, что с ним делать.
С другой стороны, первоочередная задача заключается в том, чтобы просто развивать как можно более разнообразный контент на узбекском языке. Есть такая анекдотическая история о том, как
лучше спланировать дорожки в парке — изучить пространство, по которому люди ходят, и провести дорожки там, где люди протоптали тропинки. Здесь то же самое. Если реальная коммуникативная потребность узбекского языка заключается в том, чтобы обслуживать некий традиционный узбекский менталитет в законсервированном виде, то, естественно, она исключает его роль как межкультурного, межнационального, межэтнического средства коммуникации.
Если мы замыкаемся на национальном, то это будет интересно людям, принадлежащим только к этому воображаемому сообществу. В этом отношении у всех небольших языков есть такая проблема, но они решают её по-разному. И для локальных европейских языков — таких как голландский, шведский — тоже складывается такая ситуация, что огромное количество людей знают английский, он используется как научный язык и язык международного общения, а голландский остается административным языком государства или языком локального сообщества.
То же работает с алжирцами, с китайцами, с бразильцами. Нечто подобное могло произойти и с русским языком, но проблема русского языка в последнее время заключается в том, что он этнизируется, политизируется и превращается в язык оголтелой российской пропаганды — и для нас всех это большая проблема. Мне кажется, было максимально удачное сочетание факторов в конце периода правления Каримова, когда русский не имел никакого статуса, на нем писали и говорили те, кто хотел и когда хотел, никакой сверх-регламентации не было. Он просто функционировал там, где он был необходим. И никаких копий никто по этому поводу не ломал. И русский закрепился там, где он был нужен — как язык общения и получения информации.
Сейчас же ситуация поменялась, и происходит серьезное насаждение уродливого, дикого русскоязычного контента из России, и возникает вопрос: кто является «владельцем» русского языка? Мы видим, что практически весь поток русскоязычного материала и информации генерируется в Российской Федерации, а что там происходит — мы знаем, это просто ужас и кошмар. И все люди, которые работают на русском языке, вынуждены с этим как-то сталкиваться. Вынуждены понимать то, что там производится — это не только культурные смыслы, но и политические установки.
Естественно, идет разная реакция. Скажем, какая-то «пятая колонна» в Узбекистане этому страшно рада. А кто-то этому очень не рад. И, естественно, в данном случае Кадыров и эпизод с развешиванием каких-то призывов говорить на узбекском в Чирчике наша «пятая колонна» расценила как анти-русский шаг, хотя очевидно, это был шаг из той же серии, когда кто-то пишет: «давайте уберем слова типа блекаут и импичмент из русского языка». Такая же колониальная оптика тут. Кадыров же не призывает захватывать и узбекизировать Алматы… он имеет консервативные, предположительно националистические взгляды. Но по меркам пост-советского пространства они достаточно умеренные. Никаких насильственных мер Кадыров не предлагает, и уж тем более по отношению к местному европейскому населению. Конечно, либералом его назвать достаточно сложно. Но на мой взгляд такие взгляды имеют полное право на существование, они не являются криминальными.
Потому я только повторю уже озвученные тезисы: невозможно пытаться прописать какой-то рецепт того, что нам делать с узбекским языком, не диагностировав ситуацию. Мы не проводим полноценные научные исследования, системный анализ ситуации, мы не описываем ситуацию, а просто говорим: «вот, у нас есть некая проблема, давайте ее будем быстро-быстро решать». Но так мы никогда ничего не решим, потому что не знаем, что происходит на самом деле. В случае с узбекским языком и с желанием его укрепления — пока мы не поймём, как он реально функционирует в обществе, в каких случаях он используется, кем, какой именно узбекский язык, какие существуют социальные условия, какие у его использования есть проблемы. Пока это не будет исследовано и осознанно специалистами, мы не сможем квалифицированно решить, что с ним делать.
С другой стороны, первоочередная задача заключается в том, чтобы просто развивать как можно более разнообразный контент на узбекском языке. Есть такая анекдотическая история о том, как
лучше спланировать дорожки в парке — изучить пространство, по которому люди ходят, и провести дорожки там, где люди протоптали тропинки. Здесь то же самое. Если реальная коммуникативная потребность узбекского языка заключается в том, чтобы обслуживать некий традиционный узбекский менталитет в законсервированном виде, то, естественно, она исключает его роль как межкультурного, межнационального, межэтнического средства коммуникации.
Если мы замыкаемся на национальном, то это будет интересно людям, принадлежащим только к этому воображаемому сообществу. В этом отношении у всех небольших языков есть такая проблема, но они решают её по-разному. И для локальных европейских языков — таких как голландский, шведский — тоже складывается такая ситуация, что огромное количество людей знают английский, он используется как научный язык и язык международного общения, а голландский остается административным языком государства или языком локального сообщества.
То же работает с алжирцами, с китайцами, с бразильцами. Нечто подобное могло произойти и с русским языком, но проблема русского языка в последнее время заключается в том, что он этнизируется, политизируется и превращается в язык оголтелой российской пропаганды — и для нас всех это большая проблема. Мне кажется, было максимально удачное сочетание факторов в конце периода правления Каримова, когда русский не имел никакого статуса, на нем писали и говорили те, кто хотел и когда хотел, никакой сверх-регламентации не было. Он просто функционировал там, где он был необходим. И никаких копий никто по этому поводу не ломал. И русский закрепился там, где он был нужен — как язык общения и получения информации.
Сейчас же ситуация поменялась, и происходит серьезное насаждение уродливого, дикого русскоязычного контента из России, и возникает вопрос: кто является «владельцем» русского языка? Мы видим, что практически весь поток русскоязычного материала и информации генерируется в Российской Федерации, а что там происходит — мы знаем, это просто ужас и кошмар. И все люди, которые работают на русском языке, вынуждены с этим как-то сталкиваться. Вынуждены понимать то, что там производится — это не только культурные смыслы, но и политические установки.
Естественно, идет разная реакция. Скажем, какая-то «пятая колонна» в Узбекистане этому страшно рада. А кто-то этому очень не рад. И, естественно, в данном случае Кадыров и эпизод с развешиванием каких-то призывов говорить на узбекском в Чирчике наша «пятая колонна» расценила как анти-русский шаг, хотя очевидно, это был шаг из той же серии, когда кто-то пишет: «давайте уберем слова типа блекаут и импичмент из русского языка». Такая же колониальная оптика тут. Кадыров же не призывает захватывать и узбекизировать Алматы… он имеет консервативные, предположительно националистические взгляды. Но по меркам пост-советского пространства они достаточно умеренные. Никаких насильственных мер Кадыров не предлагает, и уж тем более по отношению к местному европейскому населению. Конечно, либералом его назвать достаточно сложно. Но на мой взгляд такие взгляды имеют полное право на существование, они не являются криминальными.
А вот эта гиперреакция на них и есть проявление колониальности. Когда предполагается в теории снижение роли русского языка, хотя русских тут всего 3% населения, но мы не можем себе позволить, чтобы кто-то даже посмел себе помыслить, что может быть этого русского слишком много, этого российского контента слишком много. Мы не хотим это признавать, и для нас это криминал, готовы кричать «караул» и «Путин, введи войска». Это не нормально, но так до сих пор думают очень многие. К чему эта колониальная истерия приводит — наверное, с 24 февраля 2022 г. уже нет смысла спрашивать.
Я против того, чтобы русскому языку давали какой-то официальный статус. И полностью за то, чтоб он использовался беспрепятственно, но государство не должно контролировать его — и уж тем более не российское. Нужно представить себе, что язык может быть просто языком коммуникации. На котором никто не будет говорить «плохо» — а лишь так, как может; на котором будут говорить люди, которые не разделяют национальных обычаев народа, его создавшего — просто будет язык для коммуникации в какой-то чисто бытовой ситуации. И тут возникает вопрос: готовы ли вы, хотите ли вы этого?
Иногда это сводится к черному и белому: знаешь ли ты язык или нет. Все люди в мультикультурной среде знают некоторые языки в какой-то степени. И если мы живем в Узбекистане, то мы все так или иначе знаем узбекский язык. Может быть, плохо, но знаем. Можем объясниться на базаре, с таксистом. Вопрос: нужно ли нам больше? Для чего? С кем общаться? О чем? То есть, нужен ли нам уровень А1 или А2 или В1 и т. д. Как этого достичь? Присуща ли эта проблема лишь не-узбекам, или существуют определенные вопросы в области использования русского языка узбеками? А что там с английским? Это все непростые вопросы, которые нуждаются в профессиональном исследовании.
Иногда это сводится к черному и белому: знаешь ли ты язык или нет. Все люди в мультикультурной среде знают некоторые языки в какой-то степени. И если мы живем в Узбекистане, то мы все так или иначе знаем узбекский язык. Может быть, плохо, но знаем. Можем объясниться на базаре, с таксистом. Вопрос: нужно ли нам больше? Для чего? С кем общаться? О чем? То есть, нужен ли нам уровень А1 или А2 или В1 и т. д. Как этого достичь? Присуща ли эта проблема лишь не-узбекам, или существуют определенные вопросы в области использования русского языка узбеками? А что там с английским? Это все непростые вопросы, которые нуждаются в профессиональном исследовании.
— Давайте поговорим про ориентализм. Не ориентализирует ли сам себя Узбекистан?
Ориентализм, безусловно, это тот самый индикатор, который очень хорошо показывает специфику нашей колониальной ситуации. Эдвард Саид как раз говорит о том, что так называемый «Восток» — изобретение Запада. Сюда входит не только колониализм и угнетение, но экзотизация, формирование представления о т.н. чувственном, нерациональном, медленном «Востоке» и навязывание этих представлений в том числе и жителям этого воображаемого «Востока». Саид воспринимал это как продолжение угнетения и создания искусственного, стереотипного образа «Востока» от Марокко до Японии. В нашем же случае этот ориенталистский штамп был принят людьми всерьез и воспринимается многими в Центральной Азии как ее некая подлинная сущность. И это оказывает воздействие на все наше понимание культуры.
Вы только послушайте, с каким восторгом люди повторяют фразу «Восток — дело тонкое» из советского фильма «Белое солнце пустыни» (1969) как будто это какая-то древняя мудрость, оправдывающая не только экзотизацию и иррационализм, но и неэффективность и непрозрачность — которые якобы изначально присущи местной культуре, и которые никуда из нее не денутся.
Люди всерьез говорят об узбекской культуре XI века. Им хочется нынешние категории обратить в прошлое, и искать в хорезмской или согдийской культуре своего времени какие-то подтверждения единства и нерушимости сегодняшней национальной константы. И начало этому положила сначала царская, а затем уже советская система построения «типического». Как это работало? Предположим, этнографическая экспедиция направляется в Самаркандскую область, ищет там какие-то артефакты, и специалисты говорят, давайте возьмем вот эти тарелки — они представляют собой «типичную» самаркандскую керамику, а вот это не типичная самаркандская керамика, ее брать в коллекцию не будем. Да, она в Самарканде производится, но она не типичная. То есть у нас уже есть представление, как должна выглядеть самаркандская керамика, какой должна быть джизакская вышивка — и это важнее, чем-то, что там на самом деле происходит.
Мы ее везем в музей, выставляем, и вот у нас есть уже канон самаркандской керамики. И далее этот канон начинает формировать представление, что вот именно только так и выглядит самаркандская керамика и что именно так она и должна выглядеть. Далее уже мастера- керамисты подстраиваются под это «типическое», о нем искусствоведы пишут книги. Поэтому наша т.н. «национальная культура» — танец, вышивка, еда — в значительной степени сконструирована и задана сверху. А на самом деле любая реальность гораздо более сложная, более гибридная, более интересная и взаимодействие стилей и форм там намного более тонкое и глубокое. Но желание сконструировать какую-то простую идентичность все это перебивает. В итоге сюзане уже давно стало сугубо туристическим продуктом, но он по-прежнему позиционируется исключительно как «традиционный», а трогательная история про незаконченную вышивку, переходящую от матери к дочери, представляется на всех туристических сайтах и экскурсиях как древний, сохранившийся до наших дней и повсеместно распространенный, обычай.
Вы только послушайте, с каким восторгом люди повторяют фразу «Восток — дело тонкое» из советского фильма «Белое солнце пустыни» (1969) как будто это какая-то древняя мудрость, оправдывающая не только экзотизацию и иррационализм, но и неэффективность и непрозрачность — которые якобы изначально присущи местной культуре, и которые никуда из нее не денутся.
Люди всерьез говорят об узбекской культуре XI века. Им хочется нынешние категории обратить в прошлое, и искать в хорезмской или согдийской культуре своего времени какие-то подтверждения единства и нерушимости сегодняшней национальной константы. И начало этому положила сначала царская, а затем уже советская система построения «типического». Как это работало? Предположим, этнографическая экспедиция направляется в Самаркандскую область, ищет там какие-то артефакты, и специалисты говорят, давайте возьмем вот эти тарелки — они представляют собой «типичную» самаркандскую керамику, а вот это не типичная самаркандская керамика, ее брать в коллекцию не будем. Да, она в Самарканде производится, но она не типичная. То есть у нас уже есть представление, как должна выглядеть самаркандская керамика, какой должна быть джизакская вышивка — и это важнее, чем-то, что там на самом деле происходит.
Мы ее везем в музей, выставляем, и вот у нас есть уже канон самаркандской керамики. И далее этот канон начинает формировать представление, что вот именно только так и выглядит самаркандская керамика и что именно так она и должна выглядеть. Далее уже мастера- керамисты подстраиваются под это «типическое», о нем искусствоведы пишут книги. Поэтому наша т.н. «национальная культура» — танец, вышивка, еда — в значительной степени сконструирована и задана сверху. А на самом деле любая реальность гораздо более сложная, более гибридная, более интересная и взаимодействие стилей и форм там намного более тонкое и глубокое. Но желание сконструировать какую-то простую идентичность все это перебивает. В итоге сюзане уже давно стало сугубо туристическим продуктом, но он по-прежнему позиционируется исключительно как «традиционный», а трогательная история про незаконченную вышивку, переходящую от матери к дочери, представляется на всех туристических сайтах и экскурсиях как древний, сохранившийся до наших дней и повсеместно распространенный, обычай.
И эти все локальные практики вписываются в панно ориентализма, когда люди оторваны от живой традиции и конструируют Центральную Азию как некий очередной «Восток». Откройте любой местный путеводитель по Центральной Азии и увидите: восточные сладости, восточное гостеприимство, восточная сказка, что угодно. И снова и снова постулируется в качестве вечных атрибутов этого придуманного «Востока» некая иррациональность, душевность, заторможенность, чувственность, загадочность.
Удивительно, что все это колониальные атрибуты, но они нашими людьми к себе применяются, и ими воспринимаются как нечто, что может, и не совсем существует, но «должно быть». Человек рассказывает, как он живет, и произносит что-нибудь вроде «у нас на Востоке принято…». На Востоке чего? У каких «нас»? То есть, есть стремление к какой-то упрощенной самоидентификации, стереотипизации собственной жизни, и это совершенно тупиковое развитие.
Удивительно, что все это колониальные атрибуты, но они нашими людьми к себе применяются, и ими воспринимаются как нечто, что может, и не совсем существует, но «должно быть». Человек рассказывает, как он живет, и произносит что-нибудь вроде «у нас на Востоке принято…». На Востоке чего? У каких «нас»? То есть, есть стремление к какой-то упрощенной самоидентификации, стереотипизации собственной жизни, и это совершенно тупиковое развитие.
Японцы, скажем, почему-то вовсе не обязаны ходить в кимоно, и махать мечами; их искусство, живопись не должна напоминать Хокусая, они не должны выглядеть как актеры театра Кабуки. Но при этом японская культура очень своеобразная, она реально сохранила многие традиционные элементы и при этом вполне впитала в себя международные практики. От японцев мы и не ждем всех этих вещей. А от узбеков ждем, что они должны обязательно хан-атлас куда-то впихнуть, хоть на керамику.
От Советского Союза нам досталось в наследство волшебно-пугающее понятие «иностранец», которое продолжает оказывать свое влияние на культуру. Из-за того, что у людей нет прямого и тесного контакта с другими жителями планеты, у нас возникает представление о самих себе глазами туристов, причем не реальных, а вот этих воображаемых «иностранцев». И это очень смешно и грустно. Мы все время пытаемся осмыслить и идентифицировать себя как некую культуру для внешнего потребления. Туристу понравится наш плов или нет? Ведь обязательно должен понравиться! Или лучше сделать вот так? Вся культура перенаправлена на то, чтобы ублажить воображаемого нами самими туриста.
Совсем недавний пример — тематический объект «Вечный город» в комплексе Silk Road Samarkand, который представляет собой новейшую застройку из декоративной архитектуры с позолотой, условно стилизованной под тимуридскую, в пяти километрах от Самарканда. Кому это все нужно? Вы только представьте себе туриста, который живет или хотя бы побывал в таких древних, но вечно новых и живых городах, как Рим, Киото, Оксфорд, Иерусалим, Барселона или Стамбул! Зачем им эти пластиковые чайханы и декорации для свадебных съемок? Люди едут в Центральную Азию, чтобы соприкоснуться с живой, настоящей и незнакомой им традицией, а им подсовывают дешевый новодел, и выдают это за наше культурное наследие.
А вот нашей публике все это реально нравится. Зачем ей нужен Регистан? Он старый, там мозаика трескается, там стена отваливается, а тут все (пока) еще новенькое, золочененькое, а рядом высокие гостиницы и подсвеченные фонтаны — почти как в Дубае! И все это происходит на фоне того, что в наших исторических городах планомерно и постепенно уничтожается реальное культурное наследие — архитектура махаллей и исторической части городов XIX века. Мы об этом подробно говорили в фильме «Вечное возвращение» десять лет назад, задолго до нынешнего строительного бума. Много лет этой проблемой занимался германский специалист из организации ИКОМОС Йенс Йордан, но наше стремление разрушать реальную материальную культуру прошлого и заменять ее дешевыми ориенталистскими поделками неудержимо.
У само-ориентализации есть и обратная сторона. Мы с советских времен создаем образ некого «Запада» и пытаемся ему то подражать, то противостоять. Но это не имеет никакого отношения ни к европейской, ни к американской культуре. Вместо реальных людей у нас перед глазами все тот же мифический «иностранец». И мой друг, немец, который 10 лет живет в Ташкенте, говорит, что его бесит ситуация, когда кто-то по-прежнему говорит ему, что он «наш гость». Он живет в Ташкенте, у него дом и семья здесь. Это нормально, что человек из одной стороны переезжает жить в другую. Не только узбек может переехать в Москву, но и американец может купить дом и жить в Ташкенте или в Бухаре. И это нормально. И если он живет в Бухаре, то он — житель Бухары, в отличие от жителя Намангана, который живет в своем сообществе. Но для нас это все еще очень далекая перспектива, и нормальные контакты между людьми из разных культур пока еще, к сожалению, редкость.
От Советского Союза нам досталось в наследство волшебно-пугающее понятие «иностранец», которое продолжает оказывать свое влияние на культуру. Из-за того, что у людей нет прямого и тесного контакта с другими жителями планеты, у нас возникает представление о самих себе глазами туристов, причем не реальных, а вот этих воображаемых «иностранцев». И это очень смешно и грустно. Мы все время пытаемся осмыслить и идентифицировать себя как некую культуру для внешнего потребления. Туристу понравится наш плов или нет? Ведь обязательно должен понравиться! Или лучше сделать вот так? Вся культура перенаправлена на то, чтобы ублажить воображаемого нами самими туриста.
Совсем недавний пример — тематический объект «Вечный город» в комплексе Silk Road Samarkand, который представляет собой новейшую застройку из декоративной архитектуры с позолотой, условно стилизованной под тимуридскую, в пяти километрах от Самарканда. Кому это все нужно? Вы только представьте себе туриста, который живет или хотя бы побывал в таких древних, но вечно новых и живых городах, как Рим, Киото, Оксфорд, Иерусалим, Барселона или Стамбул! Зачем им эти пластиковые чайханы и декорации для свадебных съемок? Люди едут в Центральную Азию, чтобы соприкоснуться с живой, настоящей и незнакомой им традицией, а им подсовывают дешевый новодел, и выдают это за наше культурное наследие.
А вот нашей публике все это реально нравится. Зачем ей нужен Регистан? Он старый, там мозаика трескается, там стена отваливается, а тут все (пока) еще новенькое, золочененькое, а рядом высокие гостиницы и подсвеченные фонтаны — почти как в Дубае! И все это происходит на фоне того, что в наших исторических городах планомерно и постепенно уничтожается реальное культурное наследие — архитектура махаллей и исторической части городов XIX века. Мы об этом подробно говорили в фильме «Вечное возвращение» десять лет назад, задолго до нынешнего строительного бума. Много лет этой проблемой занимался германский специалист из организации ИКОМОС Йенс Йордан, но наше стремление разрушать реальную материальную культуру прошлого и заменять ее дешевыми ориенталистскими поделками неудержимо.
У само-ориентализации есть и обратная сторона. Мы с советских времен создаем образ некого «Запада» и пытаемся ему то подражать, то противостоять. Но это не имеет никакого отношения ни к европейской, ни к американской культуре. Вместо реальных людей у нас перед глазами все тот же мифический «иностранец». И мой друг, немец, который 10 лет живет в Ташкенте, говорит, что его бесит ситуация, когда кто-то по-прежнему говорит ему, что он «наш гость». Он живет в Ташкенте, у него дом и семья здесь. Это нормально, что человек из одной стороны переезжает жить в другую. Не только узбек может переехать в Москву, но и американец может купить дом и жить в Ташкенте или в Бухаре. И это нормально. И если он живет в Бухаре, то он — житель Бухары, в отличие от жителя Намангана, который живет в своем сообществе. Но для нас это все еще очень далекая перспектива, и нормальные контакты между людьми из разных культур пока еще, к сожалению, редкость.
— Это как с языком — сделать его не только «своим», а общим, разрешить городу быть общим, а не своим «восточным».
— Да, причем псевдо-восточным, придуманным. Это характерно для всей Центральной Азии. Для нас Сырдарья это такой культурный водораздел. Я часто говорю, что к югу от Сырдарьи местная культура хочет мыслить себя как культура неких суфиев. Все крутится вокруг них, все художники — суфии, писатели — это суфии. Этот стереотип подробно разобрал замечательный историк искусства Борис Чухович. А вот к северу от Сырдарьи все — номады, кочевники. Сидят себе люди в центре Алматы, катаются на джипах, берут ипотеки и покупают квартиры, но мыслят себя номадами, экзотизируют себя как номады. А максимально номадический момент в их жизни — поездка в Дубай на самолете.
И вот эта придуманная ситуация, к сожалению, не понимается совершенно. И желание соответствовать каким-то выдуманным культурным критериям вместо того, чтобы быть собой и принять свою гибридность, свою сложность как данность — это, мне кажется, очень сильно тормозит развитие самосознания в регионе. Уводит в сторону искусственных и достаточно устаревших представлений о себе.
И вот эта придуманная ситуация, к сожалению, не понимается совершенно. И желание соответствовать каким-то выдуманным культурным критериям вместо того, чтобы быть собой и принять свою гибридность, свою сложность как данность — это, мне кажется, очень сильно тормозит развитие самосознания в регионе. Уводит в сторону искусственных и достаточно устаревших представлений о себе.
— После начала войны в Украине появилось много деколониальных инициатив в самой РФ, а в постсоветских странах усилился деколониальный дискурс даже на уровне заявлений и действий властей. Как в целом может отразиться эта война на изменение отношения бывших колоний к России? Получится ли у нас всех резко переосознать самих себя и свои отношения с ней?
Об этой войне можно и нужно много чего сказать, но начнем с того, что началась она не 24 февраля 2022 г., а 20 февраля 2014 г. когда президент Янукович еще сидел в своем кресле, планировал вооруженное подавление Майдана и вовсе не собирался свой пост покидать. В этот день российские войска начали блокировать силы союзных тогда ВСУ в Крыму и брать под контроль законные органы местной украинской администрации, то есть начали вооруженную агрессию против Украины, грубо нарушив Устав ООН и ряд договоров о дружбе и взаимопонимании с Украиной.
И тогда, как и восемь лет спустя, для вооруженной агрессии были придуманы какие-то нелепые и ложные поводы, но ее цель была и остается неизменной: уничтожение украинской государственности; аннексия территорий Украины от Одессы до Днепра и Донецка — и присвоение всех активов, на ней находящихся; насильственная русификация части украинского населения (отсюда и настойчиво повторяемые мифы про «один народ») и угнетение другой части, русификации не подлежащей (отсюда и маркировка всех граждан Украины, противостоящих российской агрессии, как «нацистов», которые должны подвергнуться «денацификации»).
Естественно, это очевидно для всех, кто следит за развитием событий — и понятно, что реакция на эту войну сильно расколола не только российские общество, но и в целом пост-советское пространство, и общественное мнение в других странах. Однако, следует понимать, что в отличие от обывателей, охотно поглощающих примитивную пропаганду, изливающуюся из всех росСМИ, власти всех стран, в том числе и в Центральной Азии, хорошо информированы о том, что происходит в реальности. И здесь, вне зависимости от политических или экономических решений, которые принимает каждая страна, ключевую роль играют несколько важнейших факторов, ставших очевидными в ходе этой войны.
Во-первых, это некомпетентность и слабость РФ в целом и в частности ее армии, которая намеревалась взять Киев за три дня. Как кто-то пошутил, «вторая армия мира уже собиралась через неделю быть на берегах Ла-Манша, но тут на ее пути оказался Бахмут».
Во-вторых, это чудовищные преступления против гражданского населения Украины, которые включают в себя сотни уничтоженных городов, 40% уничтоженного украинского чернозема, десятки тысяч погибших в своих городах, убитых, ограбленных, изнасилованных и расстрелянных граждан Украины, миллионы беженцев. Естественно, руководство стран ЦА это видит, и понимает, что безнаказанным всё это не останется — и что быть открытым коллаборантом режима, который намеренно и открыто проводит политику совершения военных преступлений и преступлений против человечества — это не очень блестящая перспектива.
В-третьих, помимо катастрофической недооценки способности Украины к защите своей территории и государственности, руководство РФ серьезно недооценило решимость Запада поддержать право Украины на территориальную целостность. Аналогичным образом руководство Германии в 1939 г. рассчитывало, что ему снова удастся навязать свою волю европейским лидерам угрозой силы и заставить их продолжать политику «умиротворения», увенчавшуюся Мюнхенскими соглашениями. Уже позже нацисты надеялись, что политические разногласия между США, Великобританией и Советским Союзом приведут к краху антигитлеровской коалиции. Этим надеждам не суждено было сбыться; не сбудутся они и сейчас.
Четвертый важный фактор заключается в том, что, несмотря на международную поддержку защитников Украины, никто в мире не стремится уничтожить или развалить РФ — и с ней поддерживают необходимый уровень диалога, экономического и политического взаимодействия. Соответственно, страны ЦА стараются проводить в этом смысле прагматическую политику, стремясь обратить мировой кризис в свою пользу, где это возможно — ну и не сильно раздражать ни РФ, ни международное сообщество.
Я солидарен с теми, кто полагает, что война в Украине будет означать, помимо всего прочего, настоящий конец советской системы, ее внутренней политической культуры, специфической структуры взаимоотношений. Парадоксально, но вполне объяснимо, что чем дольше затянется эта война, чем больше ресурсов РФ мобилизует для того, чтобы отсрочить свое неминуемое поражение, тем более глубоким будет ее падение — а самое главное — деградация человеческого капитала. Вы можете выпустить какое-то количество танков в год, захватить какие-то новые территории, уничтожить или построить какое-то количество домов, но загубленное, обманутое, закомплексованное, приученное к ненависти и лжи поколение нельзя перевоспитать ни за год, ни за десять, ни за двадцать лет. Хочется пожелать здоровым силам в самой России успехов в нравственном преображении своего общества после войны, но я боюсь, что его благие результаты застанут разве что наши дети.
И тогда, как и восемь лет спустя, для вооруженной агрессии были придуманы какие-то нелепые и ложные поводы, но ее цель была и остается неизменной: уничтожение украинской государственности; аннексия территорий Украины от Одессы до Днепра и Донецка — и присвоение всех активов, на ней находящихся; насильственная русификация части украинского населения (отсюда и настойчиво повторяемые мифы про «один народ») и угнетение другой части, русификации не подлежащей (отсюда и маркировка всех граждан Украины, противостоящих российской агрессии, как «нацистов», которые должны подвергнуться «денацификации»).
Естественно, это очевидно для всех, кто следит за развитием событий — и понятно, что реакция на эту войну сильно расколола не только российские общество, но и в целом пост-советское пространство, и общественное мнение в других странах. Однако, следует понимать, что в отличие от обывателей, охотно поглощающих примитивную пропаганду, изливающуюся из всех росСМИ, власти всех стран, в том числе и в Центральной Азии, хорошо информированы о том, что происходит в реальности. И здесь, вне зависимости от политических или экономических решений, которые принимает каждая страна, ключевую роль играют несколько важнейших факторов, ставших очевидными в ходе этой войны.
Во-первых, это некомпетентность и слабость РФ в целом и в частности ее армии, которая намеревалась взять Киев за три дня. Как кто-то пошутил, «вторая армия мира уже собиралась через неделю быть на берегах Ла-Манша, но тут на ее пути оказался Бахмут».
Во-вторых, это чудовищные преступления против гражданского населения Украины, которые включают в себя сотни уничтоженных городов, 40% уничтоженного украинского чернозема, десятки тысяч погибших в своих городах, убитых, ограбленных, изнасилованных и расстрелянных граждан Украины, миллионы беженцев. Естественно, руководство стран ЦА это видит, и понимает, что безнаказанным всё это не останется — и что быть открытым коллаборантом режима, который намеренно и открыто проводит политику совершения военных преступлений и преступлений против человечества — это не очень блестящая перспектива.
В-третьих, помимо катастрофической недооценки способности Украины к защите своей территории и государственности, руководство РФ серьезно недооценило решимость Запада поддержать право Украины на территориальную целостность. Аналогичным образом руководство Германии в 1939 г. рассчитывало, что ему снова удастся навязать свою волю европейским лидерам угрозой силы и заставить их продолжать политику «умиротворения», увенчавшуюся Мюнхенскими соглашениями. Уже позже нацисты надеялись, что политические разногласия между США, Великобританией и Советским Союзом приведут к краху антигитлеровской коалиции. Этим надеждам не суждено было сбыться; не сбудутся они и сейчас.
Четвертый важный фактор заключается в том, что, несмотря на международную поддержку защитников Украины, никто в мире не стремится уничтожить или развалить РФ — и с ней поддерживают необходимый уровень диалога, экономического и политического взаимодействия. Соответственно, страны ЦА стараются проводить в этом смысле прагматическую политику, стремясь обратить мировой кризис в свою пользу, где это возможно — ну и не сильно раздражать ни РФ, ни международное сообщество.
Я солидарен с теми, кто полагает, что война в Украине будет означать, помимо всего прочего, настоящий конец советской системы, ее внутренней политической культуры, специфической структуры взаимоотношений. Парадоксально, но вполне объяснимо, что чем дольше затянется эта война, чем больше ресурсов РФ мобилизует для того, чтобы отсрочить свое неминуемое поражение, тем более глубоким будет ее падение — а самое главное — деградация человеческого капитала. Вы можете выпустить какое-то количество танков в год, захватить какие-то новые территории, уничтожить или построить какое-то количество домов, но загубленное, обманутое, закомплексованное, приученное к ненависти и лжи поколение нельзя перевоспитать ни за год, ни за десять, ни за двадцать лет. Хочется пожелать здоровым силам в самой России успехов в нравственном преображении своего общества после войны, но я боюсь, что его благие результаты застанут разве что наши дети.
Соответственно, хочется надеяться, что освобождение Украины от оккупантов принесет с собой исполнение в отношении них международного правосудия и окончательный крах колониальных отношений в нашем регионе. Ключевым в этом смысле мне видится курс на внутреннюю демократизацию и либерализацию в наших странах и выстраивание эффективных механизмов центральноазиатского сотрудничества. А вот чтобы избавиться от комплекса «младшего брата», от политической, экономической и культурной зависимости от России, придется пройти долгий путь, но это также неизбежно. Хочется верить, что аналитики и стратеги в центральноазиатских странах это понимают и уже разрабатывают долгосрочные шаги, прогнозирующие будущие реалии.
Теперь что касается российских деколониальных инициатив. Об этом можно много сказать, но ограничусь несколькими замечаниями. Конечно, их нужно приветствовать как свидетельство того, что хотя бы кто-то в российском интеллектуальном обществе размышляет о РФ как наследнике колониальной цивилизации и носителе колониального мировоззрения. Тем не менее, их не стоит принимать некритически и испытывать по их поводу особые восторги я бы не стал. Эти пост- колониальные и деколониальные инициативы не имеют никакого отношения к настроениям, царящим в российском обществе, а интересуют лишь незначительный процент местных интеллектуалов, которые в основном обеспокоены тем, как встроиться в систему международных теорий и практик, как освоить современные нарративы, как производить смыслы, тексты и арт- объекты, позволяющие участвовать в биеннале и выставках, публиковаться в журналах и участвовать на конференциях. И это — нормально, ибо сложно научиться чему-то новому иначе.
Проблема в том, что это не очень помогает им ни понять собственную колониальность, ни тем более переосмыслить отношения с бывшими колониальными субъектами от Прибалтики до Сибири, включая Центральную Азию. Раньше они прилагали много усилий к изучению текстов Франца Фанона, Хоми Баба, Гаятри Спивак, и других пост-колониальных авторов, развивавшихся в контексте западноевропейской и американской академической мысли. Потом настала очередь т.н. «деколониального поворота», и все хором бросились осуждать «англо-саксонские» постколониальные теории с их академизмом и вслед за Мадиной Тлостановой читать Вальтера Миньоло, Анибаля Кихано и других авторов, опирающихся на южно-американскую или африканскую интеллектуальную парадигму. Но до недавнего времени мало кому в голову приходила мысль хотя бы познакомиться с анти-колониальными текстами и практиками, возникшими в контексте своего, российского колониализма. Вы знаете Исмаила Гаспринского? Читали Ахмада Дониша? Знакомы с теориями джадидов? — спрашиваю я. Нет, а кто это?
А ведь это важнейшие источники собственно деколониального письма, центральноазиатские интеллектуалы, которые осмысляли и непосредственно влияли на решения, связанные с колониальным режимом. Или такие противоречивые фигуры как Турар Рыскулов и Мустафа Чокай, которые совершенно по-разному пытались реализовать идеи центральноазиатской автономии в контексте доминирования крупных политических игроков. Нет, говорят, не знаем. А знаменитый казахский писатель и общественный деятель Олжас Сулейменов? А самаркандский физик, борец за свободу крымских татар Ролан Кадыев?
У нас есть огромная и богатая анти-колониальная интеллектуальная традиция, есть выдающиеся фигуры, противостоявшие российскому и советскому колониализму, сотрудничавшие с ним, искавшие компромиссы, то есть, те, кто сформировал политический и культурный — и гибридный — ландшафт современной Центральной Азии. Но до самого недавнего времени это все совершенно не интересовало российских исследователей колониальности.
Сейчас, конечно, ситуация меняется, но лишь в силу обстоятельств: разумеется, стремление руководства РФ уничтожить украинскую государственность и стереть украинскую идентичность не находит восторженного отклика у порядочных российских интеллектуалов. Но у многих, в том числе противников войны, внутреннее колониальное отношение никуда не девается, что очень явно прослеживается в т. н «релокантских чатах», о чем мы уже говорили.
Война, конечно, расставляет совершенно иные акценты. И честным, но порой далеким от реальности постколониальным исследователям все еще нелегко смириться с мыслью, что самым действенным деколониальным инструментом сейчас является не текст Миньоло и не антивоенный пикет, а хороший залп HIMARS.
Проблема в том, что это не очень помогает им ни понять собственную колониальность, ни тем более переосмыслить отношения с бывшими колониальными субъектами от Прибалтики до Сибири, включая Центральную Азию. Раньше они прилагали много усилий к изучению текстов Франца Фанона, Хоми Баба, Гаятри Спивак, и других пост-колониальных авторов, развивавшихся в контексте западноевропейской и американской академической мысли. Потом настала очередь т.н. «деколониального поворота», и все хором бросились осуждать «англо-саксонские» постколониальные теории с их академизмом и вслед за Мадиной Тлостановой читать Вальтера Миньоло, Анибаля Кихано и других авторов, опирающихся на южно-американскую или африканскую интеллектуальную парадигму. Но до недавнего времени мало кому в голову приходила мысль хотя бы познакомиться с анти-колониальными текстами и практиками, возникшими в контексте своего, российского колониализма. Вы знаете Исмаила Гаспринского? Читали Ахмада Дониша? Знакомы с теориями джадидов? — спрашиваю я. Нет, а кто это?
А ведь это важнейшие источники собственно деколониального письма, центральноазиатские интеллектуалы, которые осмысляли и непосредственно влияли на решения, связанные с колониальным режимом. Или такие противоречивые фигуры как Турар Рыскулов и Мустафа Чокай, которые совершенно по-разному пытались реализовать идеи центральноазиатской автономии в контексте доминирования крупных политических игроков. Нет, говорят, не знаем. А знаменитый казахский писатель и общественный деятель Олжас Сулейменов? А самаркандский физик, борец за свободу крымских татар Ролан Кадыев?
У нас есть огромная и богатая анти-колониальная интеллектуальная традиция, есть выдающиеся фигуры, противостоявшие российскому и советскому колониализму, сотрудничавшие с ним, искавшие компромиссы, то есть, те, кто сформировал политический и культурный — и гибридный — ландшафт современной Центральной Азии. Но до самого недавнего времени это все совершенно не интересовало российских исследователей колониальности.
Сейчас, конечно, ситуация меняется, но лишь в силу обстоятельств: разумеется, стремление руководства РФ уничтожить украинскую государственность и стереть украинскую идентичность не находит восторженного отклика у порядочных российских интеллектуалов. Но у многих, в том числе противников войны, внутреннее колониальное отношение никуда не девается, что очень явно прослеживается в т. н «релокантских чатах», о чем мы уже говорили.
Война, конечно, расставляет совершенно иные акценты. И честным, но порой далеким от реальности постколониальным исследователям все еще нелегко смириться с мыслью, что самым действенным деколониальным инструментом сейчас является не текст Миньоло и не антивоенный пикет, а хороший залп HIMARS.
— Российская пропаганда в Узбекистане приводит к тому, что многие думают о войне как об СВО и искренне поддерживают все это. Что должно произойти, чтобы этой пропаганды здесь стало меньше? Больше узбекскоязычного контента, полное отключение властями российских каналов? Или мы всегда уже будем смотреть Первый канал?
Да, российская пропаганда — это поистине страшное инфекционное заболевание, которое разъедает разум и отключает совесть. В ее основе лежит легитимизация и поощрение тех низменных представлений и переживаний, которые существовали еще в советское время, но высказывать которые открыто считалось неприличным. Лицом официальной советской пропаганды был интеллигентнейший Игорь Кириллов, а российской — похабный и разнузданный Владимир Соловьев. Но это, как писал Бунин, «излишество свинства» многим определенно нравится. Ситуация, в которой можно открыто ненавидеть Запад, «хохлов», «хачей», гастарбайтеров, «гейропу», евреев, мусульман, темнокожих, «англосаксов», ощущать себя незаслуженно оскорбленными, но при этом находящимися в центре всемирного заговора. Это выглядит нелепо, но эти ощущения в той или иной степени присутствуют в подсознании огромного количества россиянин, даже тех, кто ненавидит режим Путина и выступает против войны. И с этим нам всем придется жить еще многие десятилетия, вот в чем проблема.
Успехи российской пропаганды в Узбекистане (особенно в сравнении с гораздо более реалистичным видением ситуации в Казахстане) объясняются рядом факторов. В их числе можно назвать и наивное доверие к телевизору, и пресловутое желание «сильной руки», и общее отсутствие привычки к критическому осмыслению пропаганды — ну и конечно, стремление руководства Узбекистана сохранить политический «нейтралитет» и хорошие отношения с путинской Россией.
В стране до сих пор действует негласный запрет на освещение реального положения в Украине — как огромных жертв среди гражданского населения страны, уничтожения украинских сел и городов, зверств российской армии — так и некомпетентности российского командования, и чудовищных потерь в живой силе, которые несет российская оккупационная армия. Тем не менее, как я уже упоминал, было бы неверно полагать, что у нас нет понимания того, что происходит в этой войне — просто пока России не будет нанесено решающее поражение и ее влияние в Центральной Азии не будет ослаблено, вряд ли можно ожидать радикального изменения ситуации на медийном поле.
Разумеется, с российской пропагандой бороться нужно и можно — хотя бы просто посредством распространения сведений, которые показывают реальное положение дел как в самой РФ, так и на фронте, на оккупированных территориях, в Украине, и т. д. «Нейтралитет» подразумевает отказ от поддержки одного нарратива, а у нас российская пропаганда имеет все возможности пагубно влиять на умы и души людей. В то же самое время голос Украины, голос международного сообщества заглушается воплями и кривляниями Соловьева и Скабеевой.
Но в этих спорах важно не проваливаться в яму «мнений» и «точек зрения» — будто по поводу войны существуют две, равноправные и равновеликие точки зрения, российская и украинская, а «правда посередине», но знать ее нам не дано. Это не так. Любые попытки делать вид, что «не все так однозначно», что существуют какие-то скрытые, никому не известные силы, факторы и сведения, которые меняют представление о войне, о сущности российского режима и его преступлениях — это просто плохо завуалированная форма коллаборационизма. Весь ход войны достаточно хорошо задокументирован, как и события, ей предшествовавшие и происходящие вокруг нее.
В этом отношении очень полезно освежить в памяти тот чудовищный поток лжи, который изливался из уст российского руководства непосредственно перед войной — когда международное сообщество уличило РФ в подготовке военной агрессии и пошло на беспрецедентный шаг: обнародовало факты подготовки России к войне, а представители российской власти эти факты гневно отрицали. Когда видишь открыто лгущего в эфире Путина, Лаврова, Захарову, Пескова и сотни российских комментаторов — это замечательно иллюстрирует «культуру» средств массовой коммуникации в их стране.
В этой связи я обычно рекомендую обращаться не только к разным СМИ, освещающим проблему «с разных сторон» — а к международным юридическим документам и аналитическим отчетам, составленным профессиональными группами расследователей: Bellingcat, InfomNapalm, Insider, Forensic Architecture, Oryx. Международные документы — это резолюции ООН, ПАСЕ, ЕС, различных международных судов и других организаций, которые составляют неотъемлемую часть международного права. Обыватель часто не понимает связи между этими документами и реальностью, и, вслед за российскими СМИ, полагает, что международный порядок рассыпался, международное право утратило силу, что все эти конференции, заявления и резолюции — пустой звук. Безусловно, международное сообщество могло и должно было сделать больше для обуздания российской агрессии и предотвращения всех этих десятков тысяч преступлений против гражданского населения Украины. Но то, что международное правосудие действует медленно, было известно изначально.
И на наших глазах происходит формирование новой коалиции стран, противостоящих государственному бандитизму со стороны РФ — и именно от их действий будет зависеть судьба Украины и судьба России. Поэтому я бы настоятельно советовал следить прежде всего за международным контекстом и наблюдать, как все эти резолюции и решения медленно претворяются в военную и политическую реальность. На каком языке читать эти материалы — английском, узбекском или русском — это уже дело каждого.
С другой стороны, не следует впадать в отчаяние от непрошибаемой веры в ту откровенную глупость и низость, которые транслируются российскими СМИ. Во-первых, большинство людей по сути, не имеет никакого собственного мнения. Они просто ре-транслируют то, что они каждый день видят у себя на экране: сменится картинка, изменится и их политическая позиция, и мы узнаем, что все они всегда были против войны и так далее. Дойдут ли наши власти до того, чтобы запретить российскую пропаганду, или она закончится раньше в результате военного или политического поражения нынешней РФ — не так важно.
Во-вторых, для того, чтобы продраться сквозь российскую пропаганду и ложь, не требуется ничего, кроме как пробужденной совести и здравого смысла. Не надо делать вид, будто вся ситуация настолько сложная и запутанная, что никакой однозначной нравственной позиции в ней невозможно занять. Она есть, и она вполне однозначна. Если вы поддерживаете Россию — это значит, что вам нравится, что где-то на востоке Украины российские солдаты расстреливают города, сёла и дома тысяч обычных граждан, которые сгорают заживо, погибают под завалами или бегут в другие города. Если вы поддерживаете Россию — значит, вы поддерживаете убийство, грабеж, насилие и расстрелы тысяч мирных жителей Украины, и создание для них концентрационных лагерей и пыточных камер. Значит, вам нравятся не только пылающие дома Краматорска и уничтоженный Мариуполь, но и тысячи сгоревших российских танков и горы трупов наспех мобилизованных, необученных и немотивированных российских солдат, которые остаются от бездарных усилий российской армии по штурму продуктового магазина Бахмута. А если вы все это оправдываете — ну, как говорится, Бог вам судья.
Успехи российской пропаганды в Узбекистане (особенно в сравнении с гораздо более реалистичным видением ситуации в Казахстане) объясняются рядом факторов. В их числе можно назвать и наивное доверие к телевизору, и пресловутое желание «сильной руки», и общее отсутствие привычки к критическому осмыслению пропаганды — ну и конечно, стремление руководства Узбекистана сохранить политический «нейтралитет» и хорошие отношения с путинской Россией.
В стране до сих пор действует негласный запрет на освещение реального положения в Украине — как огромных жертв среди гражданского населения страны, уничтожения украинских сел и городов, зверств российской армии — так и некомпетентности российского командования, и чудовищных потерь в живой силе, которые несет российская оккупационная армия. Тем не менее, как я уже упоминал, было бы неверно полагать, что у нас нет понимания того, что происходит в этой войне — просто пока России не будет нанесено решающее поражение и ее влияние в Центральной Азии не будет ослаблено, вряд ли можно ожидать радикального изменения ситуации на медийном поле.
Разумеется, с российской пропагандой бороться нужно и можно — хотя бы просто посредством распространения сведений, которые показывают реальное положение дел как в самой РФ, так и на фронте, на оккупированных территориях, в Украине, и т. д. «Нейтралитет» подразумевает отказ от поддержки одного нарратива, а у нас российская пропаганда имеет все возможности пагубно влиять на умы и души людей. В то же самое время голос Украины, голос международного сообщества заглушается воплями и кривляниями Соловьева и Скабеевой.
Но в этих спорах важно не проваливаться в яму «мнений» и «точек зрения» — будто по поводу войны существуют две, равноправные и равновеликие точки зрения, российская и украинская, а «правда посередине», но знать ее нам не дано. Это не так. Любые попытки делать вид, что «не все так однозначно», что существуют какие-то скрытые, никому не известные силы, факторы и сведения, которые меняют представление о войне, о сущности российского режима и его преступлениях — это просто плохо завуалированная форма коллаборационизма. Весь ход войны достаточно хорошо задокументирован, как и события, ей предшествовавшие и происходящие вокруг нее.
В этом отношении очень полезно освежить в памяти тот чудовищный поток лжи, который изливался из уст российского руководства непосредственно перед войной — когда международное сообщество уличило РФ в подготовке военной агрессии и пошло на беспрецедентный шаг: обнародовало факты подготовки России к войне, а представители российской власти эти факты гневно отрицали. Когда видишь открыто лгущего в эфире Путина, Лаврова, Захарову, Пескова и сотни российских комментаторов — это замечательно иллюстрирует «культуру» средств массовой коммуникации в их стране.
В этой связи я обычно рекомендую обращаться не только к разным СМИ, освещающим проблему «с разных сторон» — а к международным юридическим документам и аналитическим отчетам, составленным профессиональными группами расследователей: Bellingcat, InfomNapalm, Insider, Forensic Architecture, Oryx. Международные документы — это резолюции ООН, ПАСЕ, ЕС, различных международных судов и других организаций, которые составляют неотъемлемую часть международного права. Обыватель часто не понимает связи между этими документами и реальностью, и, вслед за российскими СМИ, полагает, что международный порядок рассыпался, международное право утратило силу, что все эти конференции, заявления и резолюции — пустой звук. Безусловно, международное сообщество могло и должно было сделать больше для обуздания российской агрессии и предотвращения всех этих десятков тысяч преступлений против гражданского населения Украины. Но то, что международное правосудие действует медленно, было известно изначально.
И на наших глазах происходит формирование новой коалиции стран, противостоящих государственному бандитизму со стороны РФ — и именно от их действий будет зависеть судьба Украины и судьба России. Поэтому я бы настоятельно советовал следить прежде всего за международным контекстом и наблюдать, как все эти резолюции и решения медленно претворяются в военную и политическую реальность. На каком языке читать эти материалы — английском, узбекском или русском — это уже дело каждого.
С другой стороны, не следует впадать в отчаяние от непрошибаемой веры в ту откровенную глупость и низость, которые транслируются российскими СМИ. Во-первых, большинство людей по сути, не имеет никакого собственного мнения. Они просто ре-транслируют то, что они каждый день видят у себя на экране: сменится картинка, изменится и их политическая позиция, и мы узнаем, что все они всегда были против войны и так далее. Дойдут ли наши власти до того, чтобы запретить российскую пропаганду, или она закончится раньше в результате военного или политического поражения нынешней РФ — не так важно.
Во-вторых, для того, чтобы продраться сквозь российскую пропаганду и ложь, не требуется ничего, кроме как пробужденной совести и здравого смысла. Не надо делать вид, будто вся ситуация настолько сложная и запутанная, что никакой однозначной нравственной позиции в ней невозможно занять. Она есть, и она вполне однозначна. Если вы поддерживаете Россию — это значит, что вам нравится, что где-то на востоке Украины российские солдаты расстреливают города, сёла и дома тысяч обычных граждан, которые сгорают заживо, погибают под завалами или бегут в другие города. Если вы поддерживаете Россию — значит, вы поддерживаете убийство, грабеж, насилие и расстрелы тысяч мирных жителей Украины, и создание для них концентрационных лагерей и пыточных камер. Значит, вам нравятся не только пылающие дома Краматорска и уничтоженный Мариуполь, но и тысячи сгоревших российских танков и горы трупов наспех мобилизованных, необученных и немотивированных российских солдат, которые остаются от бездарных усилий российской армии по штурму продуктового магазина Бахмута. А если вы все это оправдываете — ну, как говорится, Бог вам судья.
Мы живем сейчас в трагичное, но интересное время. Происходит сдвиг исторической парадигмы — и никто, даже самые убежденные сторонники теорий заговора, не может предсказать, как и когда он закончится. Он происходит на многих уровнях одновременно, и очевидно, что человечество в целом не очень хорошо справляется с возросшей нагрузкой.
Война в Украине, окончательный слом советской системы, противостояние либеральных и автократических государств, новый уровень деколониального переосмысления общества во всем мире — это та реальность, которую можно игнорировать и не замечать до тех пор, пока она не изменит вашу жизнь. Но тогда может быть уже поздно. Лучше этого не дожидаться, а начать понимать происходящее уже прямо сейчас.
Война в Украине, окончательный слом советской системы, противостояние либеральных и автократических государств, новый уровень деколониального переосмысления общества во всем мире — это та реальность, которую можно игнорировать и не замечать до тех пор, пока она не изменит вашу жизнь. Но тогда может быть уже поздно. Лучше этого не дожидаться, а начать понимать происходящее уже прямо сейчас.
Читать еще
Поделитесь историей
Поделитесь историей, которую считаете важной и интересной
Если история не поместилась, отправьте её в наш Гугл док
