«Меня переодели в какую-то дырявую робу и оставили на три дня без трусов»

Я согласился, мы встретились, обсудили план, нам объяснили, что ничего сложного не будет — возможно, даже не нужно будет никого бить. Покупателей должно было быть четверо, а после продажи мы мы делим деньги, берем себе по $ 20 тысяч, уезжаем в область, ложимся там на дно на первое время и потом улетаем за границу — в общем, все как в фильмах.

Сделка должна была произойти через несколько дней, но все время откладывалась. Все это время мы были как на иголках: не ходили в колледж, не брали трубку, когда звонили родители, слонялись без дела, постоянно обсуждали все это. Иногда нам казалось, что за нами следят, но мы не обращали внимания. А самым глупым было то, что все это время мы носили эту муку, которую хотели выдать за наркотики, с собой. Мы ее упаковали очень правдоподобно — в белые брикеты, перевязанные нитками. Мне было 17 лет и я совершенно искренне полагал, что даже если нас поймают, то сразу отпустят — это же всего лишь мука!

Через 10 дней мы все же отправились «продавать» нашу муку, договорившись встретиться с покупателями в ресторане у парка Бобура. Приехали, смотрим, а они показывают нам из окна $ 40 тысяч, мол, хотят взять только один килограмм. Мы обрадовались, что все получится, уже представляли себя богатыми. Но все же хотелось продать именно 7 килограмм, раз уж все так хорошо пошло.

Покупатели долго созванивались с кем-то: их там было четверо, один их них был самый настоящий барыга, действительно торговавший наркотиками, кто были остальные — не знаю. Сейчас я понимаю, что это, скорее всего, была контрольная закупка. Стоим, ждем, все тянется очень долго и попахивает проблемами. И тут из-за угла появляется тридцать крепких ребят в кожаных куртках, выходящих из-за угла. Почему-то от них сильно пахло алкоголем. Через пару минут подходит еще двадцать ребят, а в конце их оказалось больше семидесяти человек — это были люди из СНБ и ГУВД. Они выпили для храбрости, думая, что придется задерживать какую-то матерую ОПГ, торгующую наркотиками в особо крупных размерах. Короче, мы попались.

СИЗО

Нас повезли в ГУВД — это то большое здание, которое рядом с «Корзинкой» на улице Садыка Азимова. Из машины тащили практически волоком по полу. Меня и друга доставили последними и поставили к стенке. Другие были уже в кабинетах, оттуда слышались крики, и я уже тоже готовился, что меня сейчас будут бить.

Вообще в ГУВД несколько этажей, есть подвал, СИЗО, есть кабинеты, где допрашивают. Нас распределили по кабинетам. Как я и предполагал, сразу началась всякая жесть. Первым делом один из оперов поинтересовался, смогу ли я спеть гимн Узбекистана наизусть. Я сказал, что нет, но петь пришлось в любом случае. Я знал только две строки, в в наказание за это он велел мне садиться на шпагат. Я попытался. Он меня пнул, чтобы я сел глубже. Когда ловишь мандраж, тебе даже как будто не больно.

Потом ко мне вышел опер Дима и дал листы, чтобы я написал объяснительную и в ней рассказал, как все было. Пока я ее писал, я запорол три листа от волнения. Это его взбесило, и он дал мне по почкам. От такого удара ты непроизвольно мочишься.

Я решил рассказывать всю историю честно, но, конечно, только про то дело, на котором нас поймали, без истории про вскрытие машин. Мы до сих пор гадаем, кто рассказал им про машины, потому что уже на следующий день они дали мне понять, что в курсе вообще всего, и это очень осложнило наше положение. Они предъявили мне кварталы, на которых все происходило, и суммы. Я признался в «открывашках» тоже. Я вообще ничего не утаивал, у меня была твердая уверенность, что нас спасут родители, что все как-то уладится… Серьезности положения я не осознавал. В итоге с родителями нам связываться вообще не давали, как и не назначали адвоката — а все это положено по закону, между прочим.

По мне было видно, что я «малолетка» — мне было 17 и я был худой. Мне тоже доставалось, но сильно били в основном главарей, тех, кто был старше, там некоторые потом ходить не могли. Мои подельники рассказывали, как их били по пальцам, загоняли иголки под ногти. Одного из моих друзей положили на пол и прыгали по спине. У каждого опера свой метод и инструменты — кто-то еще любит бить стопкой книг, кто-то голыми руками.

Родители нашли нас на третий день. Никто им не звонил из ГУВД, не оповещал — им удалось узнать, где мы, только после того, как они подали нас в розыск как пропавших. Только после вмешательства родителей нам назначили государственного адвоката, совершенно беспомощного. Тетя наняла нам еще и частного. Вот он-то и объяснил мне, что такое эти чертовы эпизоды, и мы поняли, что пока я был без адвоката, я себя оговорил. В итоге было доказано только 13 эпизодов.

Меня посадили в одну камеру СИЗО с моим другом-подельником. Мы много разговаривали, иногда даже плакали вместе. В камере кормили один раз в сутки, но нормально — тем, что едят сами оперативники. Тем не менее, еды было мало, конечно, помню, как растягивал один кусок хлеба на весь день. Пытался отжиматься, но сил было мало. Мы до последнего молились, чтобы все обошлось, все еще была какая-то наивная надежда, что с нами все будет нормально.

На девятый день состоялся суд. Мы слышали, что нас постановили отправить «под стражу», но не понимали, что это означает. Надеялись, что будем продолжать оставаться в изоляторе — туда пускали родителей и в целом там все было терпимо. Но нас, конечно, отправили в тюрьму.

Тюрьма

Подъезжая к Таштюрьме, можно увидеть на воротах многозначительную надпись: «Хуш келибсиз, х*й кетасиз». Вообще в тюрьме ужасно, хуже, чем на зоне, ты весь день сидишь в четырех стенах. Мы с другом плакали несколько дней подряд, когда осознали, где мы: четыре стены, пять кроватей-шконок и десять человек в камере. Спали по очереди, туалет был за самодельной шторкой. В первый день нас побрили, выдали постельное белье, одежду, посуду. Подъем в 6:00, завтрак, два раза в день свободное время и прогулки в камере с открытым верхом — это даже не улица.

Мы не знали, сколько времени проведем в тюрьме, так как приговора нам еще вынесено не было, велось следствие. Забегая вперед скажу, что я отсидел в тюрьме два года, дольше остальных соучастников, так как на момент преступления был несовершеннолетним и меня не могли отправить на зону.

Мы сидели в тюрьме с «малолетками» и «БРовцами» — это бывшие работники правоохранительных органов, совершившие преступления. Среди них, помимо прочих, был террорист и убийца. Я слышал про порядки в тюрьмах, про иерархию в камере и знал, что будет «ломка», что сокамерники будут проверять меня, и пытался морально как-то к этому подготовиться.

Мне сказали, что эта тюрьма не была сильно «черной», то есть воровские законы там не были главенствующими. Предупредили, что некие «игры» для проверки все же будут, и сказали не бояться и быть самим собой. Они действительно начались через несколько дней, когда мы немного освоились.

Например, один из моих сокамерников устроил мне такую “игру”: спросил, что я выберу – есть хлеб в туалете или есть мыло с мужиками в камере. Я знал, что, с одной стороны, все, что касается туалета, считается зашкварным, а с другой стороны, подумал, что хлеб – это все-таки святое. Выбрал хлеб и ошибся. Мне велели идти в туалет и сидеть там с этим куском, сказали, что правильным ответом был вариант с мылом. Мой друг выбрал сразу правильный вариант, мыло он даже начал кусать, чтобы показать, что он действительно мог бы сделать это.

Но мы в целом старались ломать систему, например, хотя бы есть за одним столом с теми, кто был осужден по статьям вроде изнасилования. Обычно по «воровским» законам они едят отдельно, ближе к туалету. Мы ели с ними за одним столом, хотя, конечно, относились к ним в целом негативно.

В тюрьму я пришел худым и поправился уже через полгода. Но не потому, что там были хорошие условия: кормили плохо, чаще всего чем-то типа сечки. Еду и сигареты передавали родители, и из-за отсутствия режима мы только и делали, что точили печенье. Я еще начал качаться, чтобы как-то скрасить будни. Курить можно было прямо в камере — вот это очень спасало. Еще в тюрьме я полностью выучил узбекский язык, хотя я сам русский и до этого не знал ни слова.

В тюрьму раз в год приходит прокурор и проверяет, как обращаются с малолетками, не бьют ли их. Нам нельзя было иметь ни одной заметной царапины, даже об шконку поцарапаться было нельзя без объяснительной для прокурора, за этим следили.Но это не значит, что нас не били — просто они делали это так, чтобы не оставалось следов.

Однажды мы с сокамерником боролись в шутку, это увидел воспитатель и взбесился. Так мы получили свои первые «пайки» — удары дубинкой по пяткам. Нас завели в кабинет, мы пытались объяснить, что мы только шутили. Воспитатель заполнять бумаги и не слушал нас, и тогда нас что-то развеселило и мой друг засмеялся. Сделали замечание и сказали, что если засмеемся еще раз, то получим. Друг не выдержал и хихикнул снова.
Нам сказали сесть в ряд к стене и вытянуть ноги. Воспитатель подошел с дубинкой, и я понял, что будут бить в ноги. А это опасно тем, что сильно влияет на почки, у тебя вылезают круги под глазами, которые могут вообще никогда не пройти. Паек дают всего несколько, но этого достаточно. Нам тогда дали по 3−4 пайки, после этого ходить было невозможно, ноги ватные, слезы сами текут от того, что больно. У меня тогда долго болели ноги и до сих пор остался отпечаток.

Частный адвокат приходил ко мне раз в неделю, моя семья заплатила ему несколько тысяч долларов, но вытащить он нас не смог. Зато помогал, чем мог, бегал с документами, с его помощью родители троих из нас написали аппеляцию. Чаще всего он заходил ко мне просто поговорить, передать привет от родных.

Спустя год в тюрьме запретили курить, и это было ужасно. Мы начали курить даже чай, древесину, делали насвай из зубной пасты, подбирали окурки в прогулочной зоне. Хорошо, что воспитатель тогда у нас уже был мужиком и давал в день несколько сигарет, которые мы растягивали и делили. Вообще нормальные люди в тюрьме тоже были, кто-то заставлял нас заниматься спортом, например, чтобы мы там совсем не затухли.
Спустя полтора года, наконец, состоялся суд. Он прошел 11 июля, а на следующий день у меня был день рождения.

До суда мы много обсуждали, что можно сказать в свою защиту, как выступить так, чтобы смягчить наказание, показать, что это все произошло случайно. Но у меня не получилось, я заикался, было видно, что я вру и что это все выдумано. На суд пришла девушка, с которой я встречался всего два дня, но мне было так стыдно, особенно когда меня допрашивали по «открывашкам» — она тогда узнала, что я вскрывал машины как раз когда был с ней в отношениях.

Прокурор просил для меня 15 лет колонии: за мошенничество три года условно, за разбой 10 лет, за кражу 5 лет и за кражу документов еще 3 года условно. В итоге мне дали 12 лет в колонии. Я рассчитывал, что нам дадут лет 6−8 и я отсижу 2 года — знал, что можно получить условно-досрочное освобождение после трети своего срока и при хорошем поведении. При этом у старших участников нашей группы после этого был еще один суд и им в итоге снизили срок до 11 лет — меньше нашего, и это при том, что они были главарями и занимались подстрекательством несовершеннолетних.

Никто не ожидал такого большого срока, все плакали: и я, и друзья, и родители, и даже судья. Ошарашенный, я вернулся в тюрьму — меня перевели в другую камеру, но задержали еще на полгода из-за возраста, так как в день суда мне еще не было 18 лет.

Колония общего режима

Через полгода после суда меня отправили этапом в колонию общего режима в Навоийской области. Учреждение по исполнению наказаний № 47 (УИН) — это «богатая» зона, образцово-показательная, тут облагороженная территория, двор убирается дворниками-заключенными, другие разбивают цветники, здесь нормально кормят и есть телевизор. Мне повезло, что меня отправили именно сюда, потому что недалеко от нее есть колония № 46 — там все намного хуже.

Колония общего режима отличается от тюрьмы тем, что здесь заключенные могут работать, перемещаться по территории. За работу платят деньги, например, мне платили около 400 тысяч сумов в месяц. Их можно копить «на выход» или тратить в магазине на зоне. Вся работа на зоне выполняется самими заключенными — они работают в столовой, в прачечной и так далее. Но есть еще и производственная часть, при нашей зоне был кирпичный завод, допустим. Все, что производят заключенные, потом продается на волю.

Сразу после прибытия в колонию меня подозвал к себе опер и спросил, хочу ли я хорошо тут жить и спокойно ходить. Конечно, все хотят, но он предлагал для этого согласиться работать в СВП («служба внутренней полиции»), то есть докладывать о других заключенных администрации. Я отказался.

Новеньких отправляют на карантин — это 15-дневное обучение правилам зоны. Тут заключенных учат шагать, стоять, вместе есть и быстро выполнять приказы. На карантине нас было 70 человек. Встаешь в 6 утра, все умываются в одном умывальнике, а дальше весь день только шагаешь с перерывом на еду.

Мне тогда было 18 лет, и на зоне не было никого моложе меня. На зоне меня все воспринимали как братишку, все мне радовались. Поставили на завод таскать кирпичи — их забираешь из печи горячими, красными еще, несешь в руках штук шесть. Но мне как «братишке» столько не давали носить, а потом и вообще забрали на «нарядную» работу, где нужно просто сидеть и писать что-то, у меня был неплохой почерк. А через месяц я начал работать в бане — и проработал там 2 года.

Я был гладильщиком. Каждый день недели мы стирали и гладили вещи заключенных из одного из 7 секторов зоны. Машинки были очень старые, но для вещей оперов стояли машинки Samsung. Иногда гладили и стирали кому-то из знакомых за сигареты не в свой день. На чердаке прачечной я устроил себе местечко с турником, качался там, сидел иногда. В целом это была хорошая, несложная работа.

Два года в колонии прошли достаточно ровно, без приключений. После двух лет я мог подать заявление в комиссию по условно-досрочному освобождению, которая проходит каждые полгода, и выйти раньше срока. Но я сам отсрочил свой выход на полгода — и произошло это из-за штанов.
Заключенным выдают на зоне робу и ботинки, а хорошие вещи, которые привозят родители, например, мы откладывали на выход. Но все равно хотелось носить что-то классное, похожее на обычную одежду из обычной жизни. Некоторые «блатные» ходили в Salamander, но если бы такое увидел начальник тюрьмы, то пришлось бы плохо, и мы прятались.

Мое появление в штанах и последующий ШИЗО было записано в мое дело как правонарушение на зоне. А у меня через 2 месяца уже должна была быть комиссия по УДО, и снимать это правонарушение мне не хотели, так как прошло совсем немного времени после него. Если бы прошло хотя бы полгода и был бы большой праздник вроде Навруза, его бы сняли. Мне пришлось ждать УДО еще полгода, а в общем в колонии я провел 2.5 года.
К моменту выхода у меня было немного денег, примерно 1.5 млн, но это потому, что я все тратил. А вообще я мог бы выйти примерно с 12 млн сумов. Перед выходом в бухгалтерии тебе выдают еще 100 тысяч отдельно — на дорогу.

… Я вышел за ворота зоны и был просто потерянный. Нас провожали отрядники, мы шли по рельсам каким-то, вокруг пустыня, позади зона с длинным забором и колючей проволокой. Вообще-то отрядники обязаны довезти до дома, но мы просто поели с ними до отъезда в кафе около зоны и этим ограничились, сами поймали проходящую машину до Ташкента.
Я помню, как по дороге позвонил тете и сделал вид, что звоню из колонии, сказал, что выйду уже совсем скоро. Хотел сделать сюрприз. Она узнала о том, что я вернулся, только когда я появился в дверях.

… В Ташкенте многое изменилось за эти несколько лет, я долго привыкал к новым дорогам, зданиям, порядкам. Еще привыкал к новому себе. Я считаю, что хорошо, что я получил наказание, это сделало из меня человека и направило на нормальный путь. Сейчас я работаю и уверен, что никогда больше не займусь ничем криминальным.